Дмитрий Баюк,
кандидат физико-математических
наук,
старший научный сотрудник Института истории естествознания
и техники РАН,
зам. главного редактора журнала «Вопросы истории
естествознания и техники»
Философы и методологи науки считают, что нормальное развитие
познания происходит, когда заданы определенные идеологические рамки,
называемые «парадигмой». Но природа устроена так странно, что чем
больше о ней известно, тем больше противоречий в этом знании. От них
в первую голову страдают парадигмы — им объявляют войну.
Выпадение науки из культуры
Несмотря на то, что большая часть среды обитания современного
человека создана искусственно и представляет собой в той или иной
мере материализацию научных открытий, сама по себе наука для не
вовлеченных непосредственно в ее функционирование людей сейчас
практически незаметна. Большинство из них понятия не имеют, кто
такие эти ученые, когда, куда и для чего они ходят на работу. В
начале и середине ХХ века случились две яркие вспышки
общественного увлечения наукой, когда даже далекие от науки люди
считали возможным иметь собственное мнение о теории относительности
или молекулярной генетике; теперь же о том, что происходит в смежных
отраслях науки, не знают подчас даже специалисты. А у людей, чья
профессия далека от науки, представления о науке вообще и конкретных
областях знания в частности — порой самые причудливые.
В свою очередь ученые обнаруживают иногда удивительную
неосведомленность о том, что происходит вокруг. В 2000 году я
попросил об интервью для журнала «Итоги», находившегося тогда в пике
своей славы, одного из лучших российских физиков, не отличающегося
ни заносчивостью, ни склонностью к эпатажу. Он признался мне, что не
только никогда не видел этого журнала, но и никогда ничего не слышал
о нем. Он просил меня принести ему несколько номеров и внимательно
их просмотрел, прежде чем дал согласие на интервью.
Так что мир науки оказался в некоторой изоляции по отношению ко
всему остальному миру, причем эта изоляция носит обоюдный характер:
для ученых не существуют или почти не существуют многие события и
жизненные обстоятельства, важные для других жителей планеты, для
которых, в свою очередь, практически не существует наука — а
существуют только проданные за границу секреты, техногенные и не
предсказанные природные катастрофы, придуманные за границей
технические новинки. Телевизионные передачи Капицы, Гордона и
Семихатова тут мало что меняют.
Кажется, в истории науки уже добрых несколько десятков лет как
начался какой-то новый период, а мы всё еще «не в курсе».
Спетая песня
В 1979 году Стивен Хокинг, занимавший в Кембриджском
университете кафедру, которую за триста лет до этого занимал великий
Ньютон, прочитал лекцию, озаглавленную «Виден ли конец теоретической
физики?». И, в сущности, ответ давался положительный. Конец был уже
виден. Теоретическая физика занимается всё большими и большими
частностями, проявляющимися в столь экзотических условиях, что
человек не в состоянии их себе даже представить. Причем выяснение
этих частностей очень скоро удастся целиком переложить на плечи
компьютеров. Самим физикам останется только читать лекции в
университетах, ну и, может быть, при случае проверять правильность
работы компьютерных программ.
Пафос книги другого известного астрофизика Стивена Вайнберга
«Мечты об окончательной теории» совсем иной. О том, что скоро всё
кончится, там не говорится. Но ведь если подумать —
окончательная теория... мечты... — может и действительно, с
теоретической физикой скоро будет покончено? С биологией, наверное,
придется еще повозиться, но коли так, верно и ей рано или поздно
конец настанет.
Конечность науки как человеческого предприятия я могу
проиллюстрировать нехитрым силлогизмом. Если бы количество законов
природы было бесконечно, то в каждый данный момент времени, зная
только конечное их число, мы были бы бессильны предсказывать ее
явления, располагая бесконечно малой частью необходимой для такого
предсказания информации. Если же их количество конечно, то окажется
конечной и деятельность по их познанию, то есть наука, или, по
крайней мере, ее фундаментальная теоретическая часть. Останутся
сугубо технические вопросы по вычислению конкретных эффектов в неких
конкретных обстоятельствах.
Приспособить модное нынче словечко «парадигмы» для того, чтобы
понять, что же именно тогда произошло, первому пришло в голову
американскому философу Томасу Куну. Эту идею он изложил в своей
ставшей знаменитой книге «Структура научных революций», увидевшей
свет в 1962 году (русский перевод вышел в 1974-м и после этого был
несколько раз переиздан). Если отвлечься от деталей, смысл его
главной идеи таков: иногда люди вдруг решают, что учебники, по
которым они учатся сами и учат своих детей, никуда не годятся. Нужны
новые, совсем другие. Когда всё хорошо, в обществе имеется консенсус
между учеными, преподавателями и студентами относительно того, что
написано в учебниках: преподаватели не испытывают трудностей в
объяснении новых понятий студентам, те, в свою очередь, всё хорошо
понимают и запоминают и поэтому довольны преподавателями, а ученые
довольны хорошей подготовкой студентов, пополняющими их ряды по
завершении образования. Их всех объединяет общая парадигма.
Но так бывает не всегда. Например, в то самое время, когда книга
Куна первый раз появилась на русском языке, в советских средних
школах проходила реформа школьных программ. Старшеклассники стали
учить математику по учебникам, написанным под редакцией Колмогорова.
Там, в частности, утверждалось, что два различающихся треугольника с
равными сторонами не могут быть равны, потому что каждый из них
является множеством точек. А равенство двух множеств означает
тождественность всех элементов каждого из них. То есть два
треугольника равны тогда и только тогда, когда они совпадают. А если
они не совпадают, хотя и совпадут при наложении одного на другой, то
они не равны, а конгруэнтны. Да и о равенстве их сторон по той же
самой причине говорить нельзя: равны не сами стороны, а их
длины.
Из жизни теорий
Среди социальных мифов, сопровождающих деятельность ученых, два
мне кажутся особенно живучими: во-первых, что главная цель
науки — открывать новые законы природы, а во-вторых, что знание
законов природы позволяет предсказывать развитие событий. Как и
всякий другой миф, эти два ухватывают какую-то важную черту
реальности, но допускают скандальное разоблачение. То, что мы
получаем в результате, оказывается, быть может, не менее
мифологичным, но всё же гораздо ближе к реальности. И в этом
следующем приближении можно сказать: в действительности ученый
строит теорию. Даже экспериментатор, утверждая, что поворотом ручки
реостата меняет напряженность магнитного поля, теоретизирует. Про
магнитное поле ему ничего не известно кроме того, что он может
узнать из косвенных наблюдений. Связать воедино поворот ручки, силу
тока и напряженность магнитного поля он может только теоретически.
Именно поэтому Кун утверждает, что научный факт сам по себе
парадигмален: в одной парадигме он факт, а в другой — пустая
бессмыслица. А вот что происходит с теориями, когда построение
окончено, большой вопрос. Они могут что-то говорить о будущем, а
могут быть абсолютно лишены всякой предсказательной
способности — и это еще не повод немедленно отправлять их в
помойку. У них могут оказаться другие достоинства.
Трофейное невежество
В отличие от искусства — еще одной компоненты культурной
жизни, также подверженной постоянному идеологическому
давлению, — наука оказалась под особой опекой власти, ожидающей
от нее постоянного подкрепления своей военной мощи. Со времен
Архимеда или, по крайней мере, сотворения его мифологического
двойника ученый мыслился творцом совершенного оружия. С одной
стороны, это позволяло ученым рассчитывать на разнообразные
дополнительные блага, на которые не могли рассчитывать другие
деятели культуры. С другой стороны, сама наука как деятельность по
познанию природы претерпевала искажения, переставая быть феноменом
культуры и приобретая черты одного из секторов экономики. Для
выправления этих искажений Хайдеггер предлагал науке пройти весь
свой исторический путь вспять, чтобы вернуться к своему
досократовскому состоянию и иметь возможность выбрать менее
милитаризованный вариант развития. Наконец, в-третьих, это
обстоятельство создавало предпосылки для особого внимания к науке со
стороны власти, предрасположенной видеть в «состязательных играх»
конкурирующих теорий угрозу государственным интересам.
Близость науки и власти, даже не просто власти, а самой
репрессивной и вооруженной ее части, обернулась, например, для
Российской академии наук неожиданной стороной. Армия разложилась и
закоснела в своем невежестве; как, с кем и для чего воевать стало
совсем не ясно; политическому руководству его идеологические
советники никак не могут придумать, чего оно должно делать и к чему
стремиться, и поэтому сфера употребления власти практически
исчерпывается злоупотреблениями. Новое вооружение, кажется, больше
не понадобится, а значит, не понадобится и старая Академия наук. И
пока академические институты умирают и разваливаются, а академики
пытаются выставить заслоны на пути с неизбежностью надвигающейся
реформы, происходит поиск «новой парадигмы». Старая, может быть,
пока еще работает, но зарабатывать уже перестала.
Конец света отменяется
Разум человека устроен так, что мыслить о бесконечном он,
наверное, не может. Даже простейшая из бесконечностей —
натуральный ряд — может быть им понята лишь динамически: как
правило перехода от предыдущего члена ряда к последующему.
Человечество живет ожиданием конца: конца света, взрыва Солнца,
гибели природы, самоуничтожения себя самого. Наука, предполагающая
рациональное вписывание идеи природы в человеческую культуру,
ограничена таким количеством конечных сущностей, что просто не может
предстать перед человеческим умственным взором как нечто
бесконечное. Иначе она превратилась бы в религию.
Но, говоря о ее конце сейчас, современные ученые подразумевают
вовсе не принципиальную конечность науки как человеческого
предприятия. Им кажется, что этот конец уже фактически настал. Путь
познания окончен. Больше о природе знать нечего. Возможно, это и
так. Возможно. Но исторический опыт, который, вероятно, тоже не
может без конца чему-то нас учить и которому рано или поздно
придется всё же тоже успокоиться и умолкнуть, говорит скорее о
другом. Наступят скоро времена, когда станет вдруг ясно, что всё
известное — неважно. В очередной раз природа окажется совсем не
такой, как о ней было принято думать, а чем-то принципиально иным. И
тогда всё начнется сначала.