Глава VII
Жизнь без бессмертия
Утверждающая философияЕсли мы предположим, что бессмертие есть лишь иллюзия, то что будет из этого следовать? Какое значение имеет — или должно иметь — знание этого обстоятельства для того, как именно мы проживем нашу жизнь? Такой выдающийся автор, как Ралф Уолдо Эмерсон, говорил: “В тот самый миг, как мы пытаемся освободиться от идеи бессмертия, поднимает голову пессимизм... Нам начинает казаться, что едва ли имеет смысл облегчать человеческие горести; человеческое счастье оказывается слишком мелким (и это в лучшем случае), для того чтобы стоило заботиться об его умножении. Весь нравственный мир сводится к некой точке. Добро и зло, правда и неправда становятся бесконечно малыми, эфемерными. Привязанности умирают — умирают от осознания своей собственной слабости и ненужности. Нами овладевает нравственный паралич” (Encyclopedia Britannica, vol. XIV, р. 339). Если мы хотим привести типичное свидетельство более близкого к нам времени, то достаточно обратиться к епископу Мэннингу, который в одной из своих пасхальных проповедей предупреждал, что утрата веры в будущую жизнь отнимает у людей “надежду, перспективы и радость в здешней, нынешней жизни” и “делает эту жизнь необъяснимой, ничтожной и бессмысленной” (New York Times, 1934, 2 April). Однако все мы знаем очень многих живущих ныне людей, которые, отвергая веру в бессмертие или относясь к ней скептически, тем не менее не проявляют никаких признаков нравственного паралича, исчезновения привязанностей, утраты счастья или ощущения ничтожности жизни. И действительно, может быть, самый лучший способ отвечать на подобные утверждения состоит не в том, чтобы спорить, а в том, чтобы просто указать на факты, говорящие о противоположном.
Прежде всего мне хотелось бы указать на то весьма значительное число великих и добрых людей прошлого, которые, не веря в личную жизнь в другом мире, в то же время вели самую плодотворную и полнокровную деятельность. Среди древних греков к подобным людям относятся Демокрит, Аристотель и Эпикур, а также два замечательных врача — Гален и Гиппократ. Среди древних римлян мы находим Лукреция и Марка Аврелия, Юлия Цезаря и Плиния Старшего, Овидия и Горация. Крупнейший арабский философ Ибн Рошд, один из выдающихся умов средневековья, отрицает, как и вся его школа, бессмертие индивидуальной человеческой личности. Если мы перейдем к философии нового времени, то увидим, что таких же взглядов придерживались столь выдающиеся умы, как Бенедикт Спиноза, Давид Юм, барон Гольбах, Людвиг Фейербах, Огюст Конт, Карл Маркс, Фридрих Ницше, Эрнст Геккель, Герберт Спенсер и Бернард Бозанкет. Люди действия, выросшие в весьма различных условиях и прожившие весьма различную жизнь, такие, как Владимир Ильич Ленин, Джавахарлал Неру, Сунь Ятсен, Вильялмур Стефанссон, Роберт Ингерсолл и Кларенс Дарроу, имеют между собой то общее, что относятся к идее будущей жизни как к полной иллюзии. Американский изобретатель Томас А. Эдисон, ботаник Лютер Бербанк, биолог, лауреат Нобелевской премии Герман И. Мюллер, химик, лауреат Нобелевской премии Лайнус Полинг, психолог Дж. Стэнли Холл и основатель психоанализа Зигмунд Фрейд согласны в том, что загробной жизни не существует.
Три наиболее выдающихся американских философа XX столетия — Моррис Р. Коэн, Джон Дьюи и Джордж Сантаяна — убеждены в том, что нынешняя жизнь — это все. К ним примыкают такие выдающиеся специалисты в области гуманитарных и естественных наук, как профессор Нью-Йоркского городского колледжа Абрахам Эдел, профессор Новой школы Горас М. Каллен, бывший профессор Мичиганского университета Рой Вуд Селларс, а также профессора Колумбийского университета Джозеф Л. Блау, Джон X. Рэндолл-младший и Герберт В. Шнейдер. Бенедетто Кроче и Джованни Джентиле, ведущие философы современной Италии, отвергают идею будущей жизни. В Англии ту же позицию заняли Бертран Рассел, Джулиан Хаксли, сэр Артур Кит, Бернард Шоу, Г. Дж. Уэллс и Гаролд Ласки. Альберт Эйнштейн утверждал, что он не может верить, будто “индивидуум переживет смерть своего тела, хотя слабые души и предаются подобным мыслям из-за страха и смешного эготизма” (Einstein A. What I Believe. —The Forum, 1930, October). Этот список выдающихся людей, не веривших и не верящих в личное бессмертие, — а его можно значительно дополнить — сам по себе уже опровергает заявления. Подобные тем, какие делали Эмерсон и Мэннинг.
Можно назвать также немало выдающихся людей, которые в той или иной степени ставят идею бессмертия под сомнение. Китайский мудрец Конфуций говорил только: “Если ты не знаешь жизни, что ты можешь знать о смерти?” Будда, основатель одной из ведущих мировых религий, оставляет нерешенным вопрос, является ли целью нирваны угасание личности или ее самосознание. На агностических позициях по вопросу о бессмертии стояли также римский оратор Цицерон, английский утилитарист Джон Стюарт Милль, немецкий идеалист Г. В. Ф. Гегель (Имеются некоторые сомнения по поводу позиции Гегеля. Некоторые относят его к числу людей, совершенно не веровавших в бессмертие), американский прагматист Уильям Джемс, Томас Г. Гексли, хорошо известный биолог, известный ученый, ректор Гарвардского университета Чарлз У. Элиот и Роберт Льюис Стивенсон, писатель, говорящий об “этой волшебной сказке вечного чаепития”. Конечно, скептики в вопросе о бессмертии, даже если они не дошли до полного отрицания потусторонней жизни, не прибегают к идее жизни после смерти как к вдохновляющей на действие или являющейся нравственным стимулом. Поэтому приведенный нами список сомневающихся, как и список решительно неверующих, делает страшные ламентации имморталистов несколько странными.
В 1914 году профессор Леуба провел среди видных американских ученых статистический опрос; этот опрос подтверждает наши соображения. Профессор Леуба установил, что значительная часть опрошенных им ученых или не верит в будущую жизнь, или сомневается в ее существовании. Из одной тысячи ученых, ответивших на вопросы анкеты, только 50,6 процента, то есть чуть более половины, заявило о своей вере в бессмертие. Среди наиболее выдающихся из этих людей процент верующих составлял 36,9, а среди менее выдающихся — 59,3, и это показывает, что, чем крупнее ученый, тем более вероятно у него отсутствие веры в бессмертие. Дальнейшее исследование показало, что самый высокий процент скептиков и неверующих был среди биологов, социологов и психологов, причем на первом месте (81,2 процента) стоит последняя группа. Профессор Леуба объясняет этот факт, исходя из того, что эти группы ученых более, чем какие-либо другие, признают наличие господства объективной закономерности в органической и психической жизни. Это полностью согласуется с моим собственным мнением, что биология, психология и связанные с ними науки дают самые убедительные свидетельства против идеи личной жизни после смерти. Профессор Леуба повторил свой опыт в 1933 году и сообщил, что в этом году значительно большее в процентном отношении количество ученых не верило в бессмертие или сомневалось в нем, чем в 1914 году (ba J. H. Religious Beliefs of American Scientists. — Harper's Magazine, 1934, August).
Имеются замечательные народы, а не только индивидуумы, которые прекрасно обходились без всякой веры в бессмертие. Ветхозаветные евреи имели высокоразвитый нравственный кодекс, ни в малейшей степени не зависевший от верования в мрачный и этически нейтральный шеол. То же самое верно в отношении гомеровских греков и их печального гадеса. Афинские греки, находясь в V столетии до
нашей эры на самой вершине развития своей цивилизации (один из величайших творческих периодов в истории человека), не испытывали решающего влияния концепции потусторонней жизни. Если афиняне часто и спорили на тему о бессмертии, то общее их отношение к этому вопросу отражено в знаменитой погребальной речи Перикла, о которой рассказывает историк Фукидид.В этой речи нет и намека на продолжение личной жизни после смерти или на озабоченность этой идеей. Периклу совершенно ясно, что слава, которой достигли умершие афиняне,— это посюсторонняя, человеческая слава. Они жертвовали собой “государству и получили, каждый в память себе, хвалу, которая никогда не умрет, и с ней величайшее из всех погребений — не то, в котором лежат их смертные кости, но жилище в умах людей, в которых их слава остается свежей, чтобы возбуждать к речи или к действию, когда представится случай, ибо вся земля есть гробница знаменитых людей и рассказ о них
высечен не только на камне в их родной стране, но живет без всякого видимого символа, вплетенный в ткань жизней других людей”.
В более поздние века, в период упадка Греции, эпикурейцы, среди которых было очень много мудрых людей, сделали отрицание потустороннего существования краеугольным камнем своей философии. И хотя между стоиками имелись некоторые разногласия по данному вопросу, однако и представители стоицизма формулировали и осуществляли свой возвышенный и героический образ жизни, довольно редко ссылаясь на концепцию потустороннего существования или совсем не упоминая о ней. В течение всей истории Европы, особенно в период Возрождения и в новейшее время, весьма значительное число мыслителей не включали в свою философию в качестве одной из частей ее веру в потустороннее существование, как указывала на это и сама церковь во многих своих громогласных заявлениях. И, конечно, в Индии если посюстороннее поведение и связывается с верованием в потустороннее существование, то это верование зиждется в основном на концепции, которая очень отличается от христианского вероучения о достойном личном существовании после смерти.
В нынешнем мире мы видим, что руководители и большинство народа в Советской России придерживаются положительного неверия не только в бессмертие, но и в бога. Другим народам могут не нравиться этические стандарты, установленные русскими, и цели, за которые они борются, но неопровержимо, что эти русские проявили силу и инициативу, которые позволили им построить новую форму общества, представляющего собой вызов всему остальному человечеству в таких важных областях, как экономика, образование, здравоохранение и наука. Подобным же образом и другие страны, в которых коммунисты завоевали власть, такие, как Чехословакия, Китай с его свыше чем 650-миллионным населением и другие, теперь активно следуют марксистской философии, которая прямо отвергает всякую идею потустороннего существования и в то же время поощряет энергичные усилия и упорный труд.
Таким образом, только в том случае, если мы закроем глаза на значительную часть прошлого и значительную
часть настоящего, мы можем утверждать, что верование в бессмертие необходимо для хорошей, духовной, интеллектуальной, счастливой, энергичной или полезной жизни. “Действительно, можно сказать, что ни один человек со сколько-нибудь глубокой душой никогда не делал свое продолжающееся существование пробным камнем своего энтузиазма... Каким презренным созданием должен быть человек, насколько низко он должен пасть по сравнению с самой варварской добродетелью, если он не может вынести мысли, что ему нужно жить для его детей, для его искусства, для его родины!” (Santayana G. Reason in Religion, p. 247). Или для человечества в целом, могу я добавить. То, что Помпонацци говорил в XVI столетии, касаясь вопроса вознаграждения на небесах, было и будет верно всегда, а именно, что более добродетельно поступать этично без надежды на вознаграждение, чем с такой надеждой.Действительно, имморталисты защищают нравственную необходимость будущей жизни, преуменьшая ум и достоинство обычных людей, короче говоря, возводя клевету на человеческий род, включая и самих себя. Ведь очень мало есть таких людей, которые, если бы они были лишены веры в бессмертие, отказались бы после этого от нравственных привычек, установившихся в их жизни, и перестали бы быть хорошими гражданами, добрыми отцами и добросовестными пастырями своих стад. И совершенно неприлично утверждать, что люди будут поступать достойно только в том случае, если им будет обеспечено
pourboire (Pourboire (франц.) — “чаевые”.— Ред.), как это назвал Шопенгауэр, посмертного существования. И невозможно поверить, что великие религиозные герои имморталистов, от Иисуса до Филлип-са Брукса, стали бы мелкими и эгоистичными людьми., если бы они были убеждены, что смерть означает конец.Однако не религиозный лидер, а известный агностик — Томас Гексли дал классическое выражение протеста против мелкотравчатой философии профессиональных имморталистов. Гексли в своем знаменитом письме писателю Чарлзу Кингсли пишет о похоронах своего сына: “Когда я на днях стоял у гроба моего маленького сына, причем мой ум менее всего был склонен к спору, священник как часть своей службы прочитал слова: “Если мертвые не
встают снова, то будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем”. Не могу сказать вам, до какой степени меня возмутили эти слова... Я чуть не рассмеялся презрительно. Как! Если я понес невозвратимую потерю, если я отдал источнику, из которого она явилась, причину большого счастья и сохраню в течение всей моей жизни те блага, которые произошли и произойдут от этой причины, я должен отказаться от моего человеческого достоинства, забыть все и пресмыкаться, как зверь? Да ведь даже обезьяны ведут себя лучше, и если ты убьешь их детеныша, они будут выказывать свое горе, а не станут немедленно искать отвлечения в обжорстве” (XuxIev L. Life and Letters of Thomas Henrv Huxlev, vol I p. 237).Я убежден, что откровенное признание смертности человека не только не подорвет нравственность и не остановит прогресс, но, при прочих равных условиях, будет действовать как раз в противоположном направлении. Люди тогда поймут, что именно здесь и сейчас, если они вообще собираются когда-либо это делать, они должны развивать свои возможности, завоевать счастье для себя и для других, принять участие и вложить свою долю в предприятия, которые имеют, по их мнению, наивысшую ценность. Они поймут, как никогда раньше, реальность быстротечного времени и осознают свою серьезную обязанность использовать его наилучшим образом. Будет превосходно, когда все будут знать, что нет неба с ангельской алхимией, способной обменять жизнь медную на золотую. Аспекты верования в бессмертие, связанные с представлением о компенсации, больше не будут ослаблять напряжения усилий человека. Кроме того, взглянуть с простым и неунывающим мужеством на суровый факт, что смерть означает смерть, есть само по себе этическое достижение глубокого значения, которое будет энергично поддерживать нравственную обязанность людей искать и принимать истину, куда бы она ни вела.
Преподобный Кирсопп Лэйк, бывший в течение многих лет профессором церковной истории в Гарвардском университете, совершенно правильно утверждал, что растущее неверие в личное бессмертие является социальным выигрышем, поскольку оно “скорее повысило, а не понизило достоинство жизни. Стремление к индивидуальному бессмертию у прошлых поколений отнимало плачевно
большое количество энергии. Считалось, что достижение спасения является целью существования... Люди из года в год ни о чем другом не думали, кроме как о спасении своей собственной души... В общем был создан тип эгоизма, тем более отталкивающего, что он был окружен ореолом святости. Вместо стремления к бессмертию среди наиболее активных и мужественных наших современников возникло сегодня новое отношение к жизни; люди почти внезапно перестали думать о своем собственном бессмертии и стали считать, что их работа важнее, чем их души... Цель их работы, по их мнению, состоит в улучшении мира, в котором должны жить наши дети. Эта бескорыстная цель, стремление к лучшему миру, которые должно унаследовать другое поколение, заменили надежду на лучший мир, которым должны наслаждаться мы сами” (Lake К. Immortality and the Modern Mind. Harvard University Press, 1922, p. 21—23).Если бы люди боролись за этот лучший мир на этой земле, разве не стали бы они, например, решительнее бороться против войны и угрозы войны в том случае, когда они были бы убеждены, что миллионы людей, погибающие в международном конфликте, навсегда теряют свое право жить? Мы видим другую сторону медали веры в бессмертие, когда она используется в качестве апологии войны. Так, газета “Нью-Йорк тайме” в номере от 11 сентября 1950 года, в разгар корейской войны, поместила следующее сообщение о воскресной проповеди одного из высокопоставленных католических чиновников — Уильяма Т. Грина:
“Скорбящие родители, чьи сыновья были мобилизованы для службы в боевых частях, услыхали вчера в соборе святого Патрика, что смерть в бою является частью божьего плана, имеющего целью населить царство небесное”. В Англии в 1954 году архиепископ Кентерберийский, высший церковный сановник в стране, выразил мнение, что “водородная бомба не является самой большой опасностью нашего времени. В конечном счете самое большое, что она может сделать,— это перенести значительное число человеческих существ
из этого мира в другой и более жизненный мир, в который они однажды так или иначе попадут” (Edman I. The Uses of Philosophy. Simon and Schuster, 1955, p. 153). Такие заявления, произносимые со всей серьезностью, показывают, как религиозная вера в потустороннюю жизнь может действовать в направлении ослабления борьбы за мир во всем мире.Как уже указывалось в главе V, можно совершенно отказаться от веры в бессмертие и все же сохранить веру в какого-то бога. Многие мыслящие люди различных философских и религиозных взглядов, особенно в новейшее время, становились на эту позицию. Все это, однако, не означает, что для тех, кого в течение долгих лет учили надеяться на несомненность потусторонней жизни, внезапная потеря этой иллюзии не будет представлять собой большого удара и что она не может привести некоторых даже к духовному разложению. Разрушение краеугольного камня в чьей бы то ни было философии — это серьезное дело. Но такие разрушения обычно не происходят внезапно; процесс является постепенным, он дает время для того, чтобы новый, отличный принцип действия занял место старого. Ни одна идея в отдельности, как, например, идея бессмертия, на мой взгляд, не имеет всеобщего значения; то, что имеет высшее значение,
— это всеобъемлющая и целостная философия жизни, философия, которая ставит индивидуума в определенное отношение как к обществу, так и к природе. Именно в ней нуждаются люди, именно такую философию обеспечивало людям христианство в период своего расцвета. Такое же значение имели для людей в свое время и другие концепции жизни — стоицизм, эпикурейство, конфуцианство, буддизм. В настоящее время мы имеем чисто светские философии, более подходящие для нашего современного мира. Эти философии не считают сколько-нибудь важным полагаться на обещание бессмертия или прямо отвергают вовсе такое обещание.Общее для этих современных философий жизни состоит в их преданности посюстороннему благосостоянию людей. Самые просвещенные из этих философий, такие, как гуманизм, материализм и натурализм, поставили в качестве высшей цели счастье, свободу и прогресс всего человечества. Эта абсолютная верность основным интересам всего человечества, включая самые прекрасные возможности самого человека, как мне кажется, является достаточно высокой и широкой концепцией для того
, чтобы любой человек мог опираться на нее в своей жизни. Как стимул к хорошей жизни, эта концепция гораздо более эффективна и благородна, чем надежда на индивидуальное бессмертие и философия, которая сопутствует такойнадежде. Философии и религии эгоизма и исполнения желаний простительны и, может быть, необходимы в эпоху детства человеческого рода; но наконец человечество становится взрослым и вполне может позволить себе оставить позади привязанности и символы, которые были свойственны периоду незрелости.
Мы хорошо сделали бы, если бы приняли во внимание совет поэта Дона Маркиса:Каким бы важным и незаменимым ни казался человек самому себе или другим, мир обойдется без него, как обходился без него до его рождения. И если бы каждый подумал, что после его смерти на земле останется по меньшей мере два миллиарда восемьсот миллионов человеческих существ, для того чтобы продолжать жизнь дальше, то это помогло бы каждому из нас обрести необходимое смирение и чувство меры. И если потомки теперешних почти трех миллиардов земных жителей через двести миллионов, или через миллиард, или триллион лет могут обнаружить, что на Земле нельзя больше жить вследствие того, что Солнце станет слишком горячим или слишком холодным
(Профессор Харлоу Шэпли, бывший директор Гарвардской обсерватории, считает, что Солнце будет продолжать излучать достаточно тепла для того, чтобы поддерживать жизнь на нашей планете по крайней мере в течение десяти миллиардов лет, а может быть, и в течение ста миллиардов лет), то это не должно слишком волновать нас. Даже абсолютная уверенность в том, что такое событие произойдет всего лишь через миллион лет, считая от нынешнего времени, не должна казаться слишком ужасной. За свои примерно пятьсот тысяч лет жизни род человеческий добился значительного количества крупных достижений, ни одно из которых не стало бы менее значительным, если бы мир вообще в один прекрасный день перестал существовать.Самые значительные из этих достижений человечества имели место только в последние несколько тысяч лет, с момента изобретения того, что известно под именем науки, которая в своей современной, наиболее эффективной форме существует всего лишь несколько сот лет. Таким образом, в течение следующего миллиона лет жизни человечества достижения его могут вполне превзойти самые оптимистические ожидания и самые честолюбивые мечты. За это время человек мог бы открыть средства для осуществления мутации, которая привела бы к созданию нового вида — сверхчеловека. Вполне можно себе представить, что или человек, или сверхчеловек могли бы с помощью науки и особенно с помощью овладения ядерной энергией добиться такого господства над механизмами нашей вращающейся планеты, солнечной системы и над источником энергии (значит, и тепла), что угасание жизни на Земле могло бы быть отсрочено на бесконечные времена.
В настоящее время, особенно с момента успешного запуска искусственных спутников Земли, мы можем представить себе возможность переселения человека с помощью ракетных кораблей, движимых атомной энергией, на какую-нибудь другую планету в нашей солнечной системе или за ее пределами, где жизнь могла бы процветать. Кажется вероятным, что в этой вселенной бесконечного пространства и времени возникли многие другие планетные системы. В своей книге “О звездах и людях” (“Of Stars and Men”) профессор Шэпли высказывает мнение, что среди бесконечного множества галактик, в которых имеется более ста квинтиллионов звезд, есть, несомненно, до ста миллионов планетных систем, а возможно, и гораздо больше, на которых на каком-то уровне осуществлялась органическая эволюция. Если это верно, тогда почти несомненно, что в других частях космоса уже существуют формы по меньшей мере столь же высоко развитые, как и человек.
Как было отмечено ранее, вполне можно себе представить, что наука в один прекрасный день будет способна продлить на бесконечное время жизнеспособность человеческих организмов и тем самым создать своего рода бессмертие для человеческих личностей. Разумеется, какие бы большие шаги ни были сделаны медициной и связанными с ней науками, люди всегда будут подвержены роковым случайностям. Но с этой оговоркой можно себе представить, что люди в конечном счете научатся не умирать. Какой бы романтической и привлекательной ни казалась эта возможность на первый взгляд, она не будет лишена своих недостатков. Если практически никто не будет покидать эту землю в результате смерти, возникнет проблема народонаселения, гораздо более трудная, чем любая другая проблема, с которой мир сталкивался до этого. Уже при нынешних обстоятельствах остряки, наблюдая постаревших и упрямых людей, занимающих высокое положение, придумали девиз: “Пока есть смерть, есть надежда!”
Сантаяна выдвигает еще одно очень важное соображение, когда замечает: “Никогда не существовало ни одного мужчины и ни одной женщины, которых я хотел бы видеть на сцене всегда; я больше желал бы заполнять мой театр из века в век новыми лицами и новыми сторонами природы. Моим идеалом было бы постоянное усовершенствование, а не индивидуальное увековечение себя”
(The Journal of Philosophy, 1909, 22 July, p. 415). Таким образом, хотя, может быть, вполне желательно — а когда-нибудь это будет и возможным — увеличить нормальную продолжительность человеческой жизни до ста лет и более, сохранение индивидуальных жизней до бесконечности имело бы сомнительную ценность.Постоянное удлинение срока жизни путем устранения причин преждевременной смерти есть разумная и человечная идея. Если бы девяносто процентов населения каждой страны жило до почтенной старости, то значительная доля несчастий, вызываемых смертью, исчезла бы. Но средство, с помощью которого нужно бороться против преждевременной смерти, заключается не в обещании людям утешения в потусторонней жизни, а в устранении, насколько это возможно, этого типа смерти целиком. Вот что пишет отец, потерявший
многообещающего сына в возрасте пятнадцати лет из-за нарыва, который сначала показался пустячным: “Бактерия — низший вид жизни — вызвала эту трагедию. Низшее победило высшее. Был мальчик в превосходном физическом состоянии, пышущий здоровьем, энергичный, атлет, мальчик с развитым умом и высокими идеалами, полный чистоты, любви, заботливый, внимательный к другим. И на него было совершено нападение этих бактерий, у которых нет ни духовных, ни нравственных качеств”. Это заявление слишком верно;но оно не зовет и к бегству в сверхъестественное царство вознаграждения, ни к горькому пессимизму и покорности. Оно требует со стороны родителей кроме великой твердости духа более энергичных и действенных мероприятий против бактерий и всех других грубых, аморальных по своей природе сил, которые способны так внезапно лишить человека жизни.
Однако нам остаётся сказать, что под воздействием тяжелого удара, серьезной личной утраты мы часто бываем несправедливыми как к жизни, так и к смерти. Трагедия, состоящая в том, что какой-то прекрасный человек умирает в юности или в расцвете сил, иногда кажется слишком большой, она перевешивает соображения, что в конце концов этот человек жил счастливой и полезной жизнью в течение ряда лет. Мы позволяем, чтобы роковое и несчастливое
завершение жизненного пути бросило мрачный свет на всю предыдущую жизнь. Но если мы не принимаем извращенную философию, что ценность только тогда может быть ценностью, когда она остается ею вечно, то такая процедура не будет оправдана. Жизнь может быть очень короткой, но в то же время и очень приятной. Древнегреческая пословица: “Те, кого любят боги, умирают молодыми” — не лишена своей мудрости. Упомянутый пятнадцатилетний мальчик наслаждался в самой полной мере своей жизнью, пока она длилась, и сделал возвышенной и радостной жизнь других. Смерть не могла изменить этого факта; смерть, как бы она ни касалась будущего, не может коснуться прошлого.Большинство родителей предпочло бы испытывать переживания и удовольствия, связанные с тем, что у них есть здоровые и счастливые дети, в каком бы возрасте они ни умерли, чем совсем не иметь никаких детей. Сегодня, как и в первом столетии нашей эры, уместны слова, которые Плутарх написал жене после смерти их маленькой дочери: “Вспомним годы, предшествовавшие рождению
нашей малютки. Мы находимся теперь в том же положении, что и тогда, не считая времени ее пребывания с нами, которое нам следует рассматривать как свое дополнительное счастье. Не будем неблагодарно обвинять судьбу за то, что она дала нам, ведь мы все равно не могли бы имет все, что мы желаем. То, чем мы обладали пока мы им обладали, было хорошо, хотя теперо у нас его больше нет”. Значение смертиЕсли мы хотим быть справедливыми к смерти, то мы должны сказать, что судьба умирающих — будь то в раннем или пожилом возрасте — фактически не оченвужасна. Ведь если мы имеем право назвать бессмертие иллюзией, то умершие не сознают, что они утратили жизнь или что живым их не хватает. Они не могут печалиться по поводу своей разлуки со своими близкими. После пароксизмаль-ной горячки жизни они крепко спят; больше ничто не может их тронуть, даже сновидения. Могила, как сказал Иов, — это место, в котором злые перестают нам докучать, а усталые отдыхают. Те, кто умер преждевременно или каким-то другим образом, не могут испытывать никаких ударов, никакого разочарования, никаких угрызений совести. Как выразительно резюмировал Эпикур за триста лет до нашей эры: “Когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, мы уже не существуем”. Только в том случае, если будущая жизнь существует, нам нужно беспокоиться об умерших или сами умершие должны заботиться о себе. Лишь бессмертие может нарушить их вечный мир.
Если смерть есть конец, мы можем пожалеть себя за то, что мы потеряли дорогого друга, или пожалеть нашу родину или человечество в целом за то, что они потеряли человека выдающихся способностей; но, будучи разумными, мы не можем жалеть самого умершего человека, поскольку он не существует и не может знать ни печали, ни радости. Мы не можем огорчаться из-за него как мертвого — мы огорчаемся, только видя умирающего, умирающего против воли, в сознании, что он оставляет эту жизнь преждевременно и, значит, часть полагавшегося ему по праву человеческого опыта не была ему дана. Мы можем по-прежнему сожалеть, что он как живое существо оказался не способен продолжать пользоваться благами, которые дает жизнь; мы можем усиленно желать, чтобы он снова был жив и мог разделить наше удовольствие по тому или иному поводу. Но неразумно переносить эти желания и сожаления на усопшего как на мертвого, потому что как мертвый он совершенно бесчувствен ко всем таким вещам, подобно кому земли или неодушевленной материи. Он точно так же не существует, как это было перед его рождением или зачатием.
Живые, а не мертвые страдают, когда смерть сделает свое дело. Мертвые больше не могут страдать; и мы можем даже похвалить смерть, когда она кладет конец крайней физической боли или печальному умственному упадку. Не претендуя на то, что мертвые могут каким-то образом радоваться своему освобождению от превратностей жизни, мы можем радоваться тому, что умерший более не подвержен тем испытаниям и огорчениям, которые, может быть, причиняли ему страдания. И действительно, закономерно употреблять эвфемизмы, подобные глаголам “спать” и “покоиться”, в отношении умерших. Привычная формула “пусть покоится в мире” (requiescat in pace — на традиционной латыни) выражает поэтическое чувство и может быть употреблена без всякого намека на сверхъестественное значение.
Однако неправильно говорить о смерти как о “вознаграждении”, поскольку подлинное вознаграждение, как и подлинное наказание, требует сознательного переживания факта. Таким образом, для того, кто жертвует жизнью за какой-то идеал и навсегда уходит в пустыню молчания или забвения, смерть едва ли является вознаграждением. Хотя некоторые люди, жертвуя жизнью за своих близких, будут вполне уверены, что таким путем они достигнут вечного блаженства, есть много других, которые поступают так, превосходно зная, что смерть означает их абсолютный конец. Нет более высокого типа нравственности, чем та, при которой встречают свой смертный час таким образом. В жизни каждого человека может наступить момент, когда смерть будет более действенной для его главных целей, чем жизнь; когда то, за что он стоит, благодаря его смерти станет более ясным и убедительным, чем если бы он поступил любым другим образом. Великие несдающиеся мученики прошлого, подобные Сократу и Иисусу, сделали несомненной истинность этого утверждения. И многие личности меньшего масштаба — бесчисленные невоспетые герои истории и обыденной жизни — подобным же образом продемонстрировали свое презрение к смерти во имя жизни, любви или какого-нибудь другого высшего обязательства.
Обычно предполагалось, что смерть, как таковая,— это очень большое зло, худший враг человека. Действительно, некоторые конкретные виды, в которых смерть проявляла себя в течение истории человечества, постоянно скашивая отдельных лиц и массы людей во цвете лет и являясь в бесконечных безобразных формах, правильно характеризовать как зло. Но смерть сама по себе, как явление природы — это не зло. В смерти нет ничего таинственного, ничего сверхъестественного, что могло бы быть законно истолковано в том смысле, что это божественное наказание, которому подвергаются люди и другие живые существа. Напротив, смерть — это совершенно естественное явление, она играла полезную и необходимую роль в ходе длительной биологической эволюции. Действительно, без смерти, этого столь поносимого учреждения, которое придало самое полное и серьезное значение факту выживания наиболее приспособленных и таким образом сделало возможным прогресс органических видов, животное, известное под названием человека, вообще никогда не появилось бы.
Человек не мог бы существовать также и в том случае, если бы ему не помогала рука смерти, которая предоставляет в его распоряжение самые основные средства человеческого существования. Топливо, пища, одежда, жилище, обстановка и материал для чтения — все они в значительной степени находятся в зависимости от того, делает ли свое дело смерть. Уголь, нефть и торф происходят из разложившихся органических веществ; дерево для топлива и строительства, для изготовления мебели и бумаги получают ценой гибели живых деревьев; уничтожая растения, человек обеспечивает себе пищу в виде овощей, хлеба и плодов, а также одежду в виде хлопковых, льняных и искусственных шелковых тканей. Смерть животных дает людям не только рыбу, птицу, дичь и мясо для еды, но также меха и шерсть для одежды и кожу для обуви.
Жизнь и умирание, рождение и смерть — это существенные и связанные друг с другом аспекты одних и тех же биологических и эволюционных процессов. Жизнь утверждает себя через смерть, которая в течение раннего периода эволюции вызывалась к существованию через жизнь и получает свое полное значение от жизни. В динамичном и творческом процессе развития природы одни и те же живые организмы не живут вечно — на определенном этапе они уходят со сцены и таким образом уступают место новорожденным, более энергичным и жизнеспособным организмам.
Романистка Энн Пэрриш подробно останавливается на этой мысли. Каждый из нас, пишет она, “должен умереть ради жизни, ради течения реки, слишком большой, чтобы ее можно было запереть в каком-нибудь пруду, ради роста семени, слишком сильного, чтобы оставаться в одной и той же форме. Поскольку эти тела должны погибнуть, мы более велики, чем нам представляется. Самым эгоистичным приходится быть щедрыми и отдавать свою жизнь другим. Самому трусливому приходится быть достаточно мужественным, чтобы уйти” (Parrish A. Golden Wedding. Harpers, 1936, р. 343). Таким образом, смерть открывает путь для наибольшего возможного числа индивидуумов, включая наших собственных потомков, с тем чтобы они могли испытать радости жизни; и в этом смысле смерть — союзник нерожденных поколений людей вплоть до бесконечных веков будущего.
Конечно, имеются живые формы, такие, как деревья, гораздо более просто организованные, чем человеческие существа, которые живут столетия и десятки столетий. В своем романе “После многих лет умирает лебедь” Олдос Хаксли, сатирически изображая стремление к бессмертию, подчеркивает способность некоторых видов карпа жить несколько сот лет. Он изображает английского лорда, достигнувшего чудовищного, недоступного для обычного человека продления жизни — свыше двухсот лет — благодаря тому, что он питался кишечной флорой этой рыбы. Особенно подчеркивается то, что, по-видимому, единственная цена органической сложности и специализации, включая и драгоценные приобретения ума и половой любви, которые делают жизнь человека столь интересной и многосторонней, а его самого наделяют столь живым самосознанием, — это смерть для личности по истечении сравнительно короткого промежутка времени.
“Индивидуум, так сказать, заключил сделку. Ибо индивидуум выходит из зародышевой плазмы, действует, живет и в конце концов умирает ради жизни. Индивидуум — это кусочек зародышевой плазмы, который поднялся и оторвался от остальной массы, для того чтобы видеть и чувствовать жизнь, а не просто слепо и механически размножаться. Подобно Фаусту, он продал свое бессмертие, для того чтобы жить более богато” (Wells H. G., H u х 1 е v J, Wells G- P. The Science of Life. Doran. 1938. p. 551). По крайней мере для меня одно из лучших противоядий против мысли о личном угасании заключается в полном понимании естественности смерти и ее необходимого места в великом жизненном процессе эволюции, который создал условия для роста индивидуальности и в конечном счете породил уникальное и блестящее явление — самого человека.
Другое соображение, которое может противостоять перспективе забвения, состоит в том, что каждый человек буквально носит всю вечность в своем собственном бытии. Я имею в данном случае в виду, что первичные элементы тела, как требует закон неуничтожимости материи, всегда существовали в той или иной форме и всегда будут существовать. Неразрушимая материя, из которой состоят наши физические организмы, была частью вселенной пять миллиардов лет назад и будет оставаться ее частью через пять миллиардов лет. Бесконечное прошлое как бы фокусируется в наших телах с их сложной структурой, и из них также излучается бесконечное будущее.
Социальное значение смерти также имеет свои положительные стороны. Ведь смерть делает нам близкими общие заботы и общую судьбу всех людей повсюду. Она объединяет нас глубоко прочувственными сердечными эмоциями и драматически подчеркивает равенство наших конечных судеб. Всеобщность смерти напоминает нам о существенном братстве людей, которое существует несмотря на все жестокие разногласия и конфликты, зарегистрированные историей, а также в современных делах. Джон Донн превосходно выражает это: “Ни один человек не есть Остров, целостный сам по себе; каждый человек есть часть Континента, часть Материка; если Море смоет Комок земли — это потеря Европы, такая же, как в случае, если бы был смыт Мыс, как если бы это было Имение твоих друзей или твое собственное; смерть любого человека уменьшает меня, потому что я часть Человечества; и поэтому никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, — он звонит по тебе” (Dоnnе J. Devotions upon Emergent Occasions).
Когда мы достигаем понимания, что со смертью все
кончается, то мы знаем самое худшее, но это худшее фактически не очень плохо. Оно настолько далеко от плохого, что традиционное христианство и другие религии всегда настаивали, что для нас, грешных людей, уйти и просто исчезнуть под конец жизни было бы страшным нарушением справедливости и повлекло бы за собой серьезные сомнения в существовании космической нравственности. Если мы поймем, что смерть есть необходимое и неизбежное завершение нашей личной жизни, мы сможем с достоинством и спокойствием посмотреть в лицо этому роковому событию. Такое понимание дает нам бесценный стимул к тому, чтобы мы умирали так благородно, как должен умирать всякий зрелый и цивилизованный человек.Что касается идеи бессмертия, то в настоящее время большое число людей в мире находится в состоянии достойной сожаления нерешительности. Многие люди не способны ни верить, ни отказаться от. веры. Они чувствуют, что личное существование после смерти — это довольно сомнительное предположение; однако возможность такого существования продолжает их беспокоить. Окончательное решение этого вопроса может быть для них только психологическим выигрышем.
И не может быть никакого сомнения, что решительное принятие ими того факта, что бессмертие есть иллюзия, имело бы только благоприятные последствия. Самое лучшее — не только не верить в бессмертие, но и верить в смертность. Это означает не только положительную веру в то, что смерть есть конец, но также веру в ценность человеческой жизни на этой земле и в высокое внутреннее достоинство этических и других достижений людей в течение их жизни.Люди, обладающие подобной философией и руководствующиеся ею в жизни, будучи преданы какому-нибудь значительному труду, занятию или делу, лучше всего способны подняться над эмоциональными кризисами, порождаемыми смертью. Бертран Рассел дает хороший совет: “Для того чтобы стойко вынести несчастье, когда оно придет, будет мудро воспитывать в себе в более счастливые времена определенную широту интересов... Человек, обладающий соответствующей жизненностью и энергией, преодолевает все несчастья, продолжая проявлять после каждого удара интерес к жизни и миру, который не может быть сужен до такой степени, что одна потеря превратится в роковую. Потерпеть поражение в результате одной потери или даже в результате нескольких — это не то, чем нуж-
но восхищаться как доказательством чувствительности, это нужно оплакивать как недостаток жизненности. Все наши привязанности находятся во власти смерти, которая может унести тех, кого мы любим, в любое мгновение. Поэтому необходимо, чтобы наши жизни не имели той узкой направленности, которая отдает все значение и цель нашей жизни во власть случая”
(Russel В. The Conquest of Happiness. Liveright, 1930, p. 230).Для многих воздействие смерти может быть уменьшено в результате изменения принятых обычаев погребения мертвых тел и траурных обрядов. В этих вопросах мы все еще остаемся в значительной степени варварами. Мрачные, молчаливые города мертвых росли рука об руку с переполненными, беспокойными городами живых. Уже сейчас становится серьезной проблемой найти достаточно места для кладбищ; уже сейчас унылые территории, отведенные для умерших, представляют собой тяжелое экономическое бремя. Кремация, по-видимому, является более разумным и здоровым методом решения судьбы умерших, чем захоронение в земле. По желанию прах умершего всегда может храниться в урне, а урну можно поставить в подходящее место. С другой стороны, те, кому хочется думать, как элементы их тела смешаются с активными силами природы, могут оставить указания, чтобы их пепел был рассеян над каким-то дорогим их сердцу участком земли или водным пространством
(Например, прах Бернарда Шоу после его смерти в 1950 году был смешан с прахом его жены и развеян в их саду в Эйот Сент-Лоренсе. Это было сделано в соответствии с завещанием Шоу. Мы не можем, однако, одобрить капитана американской авиации Эдди Рикенбэкера, который выполнил буквально указания, данные в завещании американского писателя Деймона Раньона, и рассыпал его прах над площадью Тайме в городе Нью-Йорке).Не может быть сомнения, что кремация в значительной степени способствовала бы ослаблению неприятных и мрачных ассоциаций, которые неизбежно возникают, когда мертвое тело сохраняется нетронутым и кладется в доступный для обозрения гроб и в доступную для посещения гробницу. В этой связи было бы более мудро не поощрять того, чтобы родственники или кто-либо другой могли смотреть на труп. Что касается траура, то хотя в этом отношении индивидуумы всегда будут действовать на основании своих личных склонностей, но наиболее крайние и публичные его проявления явно достойны
сожаления. Следует надеяться, что с течением времени исчезнет обычай носить черное, которое является остатком старомодных религиозных предрассудков. Следует также искренне надеяться, что на похоронах будут преобладать простота и достоинство. В настоящее время в этом вопросе часто идут рука об руку вульгарность и большие денежные затраты. Слишком хорошо известно, как дорого стоит человеку смерть; очень часто имеет место совершенно нетерпимая финансовая эксплуатация смерти. Когда умирает муж или отец, для семьи уже достаточно плохо то, что она теряет своего главного кормильца, так что едва ли следует самим' себя еще больше подвергать опасности разорения, устраивая дорогостоящие похороны и погребение.Однако нам не кажется разумным предложение совершенно отказаться от похоронных церемоний. Независимо от религиозных и философских взглядов умершего, его семьи и друзей какое-то последнее собрание людей и церемония кажутся уместным и мудрым мероприятием. Община, исполненная социального духа, остро понимаю-щая ценность индивидуума, захочет почтить своих усоп-"ших, выказать свое сострадание к ним или по крайней мере выразить всем, кто умирает, независимо от того, насколько незначительные были их земные достижения, свое демократическое признание, содержащееся в скрытом виде в похоронной или мемориальной церемонии. Кроме того, люди, которые любили усопшего, должны иметь возможность выразить свои чувства и принять участие в своего рода последнем прощании. Далее, если эти люди испытывают в связи с потерей человека, которого они хорошо знали, всем знакомое чувство нереальности, им нужно дать возможность перестроить как свое сознание,
так и свою подсознательную психику в соответствии с тем, что факт смерти действительно свершился. Ни человеческое до-достоинство, ни мудрость не требуют подавления эмоций перед лицом смерти. Нормальное выражение горя не является несовместимым с разумным самоконтролем и может служить здоровым очищением и выходом из состояния эмоционального напряжения. О чем следует определенно сожалеть, так это о превращении скорби о смерти любимого человека в малый культ постоянного траура.Обряды, связанные со смертью, представляют собой своего рода искусство и должны воплощать в себе определенную красоту. По-моему, они должны подчеркивать
коренное родство человека с природой и глубокие социальные связи, присущие опыту; они должны быть лишены сентиментальности, показной пышности и мрачности. Похороны и мемориальные церемонии, конечно, не должны быть связаны с какой-либо церковью и не должны проводиться под руководством священника. Различные ин-.дивидуумы и группы уже разработали похоронные церемонии в соответствии с уверенностью, что бессмертия нет,— церемонии, лишенные всякого отношения к сверхъестественному.Но какие бы улучшения мы ни осуществляли в человеческих обычаях, в какой бы степени мы ни сокращали опустошения, причиняемые преждевременной смертью, как бы спокойно мы ни смотрели на перспективы нашего собственного индивидуального конца, потеря близких и дорогих нам людей всегда будет для нас тяжелым ударом, особенно если эта смерть внезапна или преждевременна. Было бы просто легкомыслием желать или требовать, чтобы люди вели себя в подобных случаях совершенно по-иному. Когда Джонатан Свифт услышал, что умирает Стелла, женщина, которую он любил всю жизнь, он написал в одном из своих писем
: “Я придерживаюсь того мнения, что нет большего безумия, чем вступать в слишком сильную и тесную дружбу, которая всегда будет делать несчастным того из друзей, кто остался в живых” (Morley J. Recollections. Mac-mi Пап, 1917, vol. II, p. 114. 282). Понятно, что Свифт, подавленный горем, мог проявить подобные чувства. Но его мнение не выдерживает серьезной критики;мы не можем отказываться от высших человеческих отношений только для того, чтобы избежать жестокого прощания в момент смерти. Между человеческими существами всегда будут жить самые пламенные чувства; и там, где они живы, там должно быть признано раз и навсегда, что смерть не может быть принята беззаботно, что на нее нельзя реагировать одним пожатием плеч. Сильная любовь, когда наступает смерть, приносящая разлуку, неизбежно влечет за собой сильную печаль. И мужчины и женщины, которые не боятся глубоких переживаний жизни, не захотят избежать эмоциональных последствий смерти.
“Смерть, пожирающая любовь” — одно из наиболее удачных выражений Шекспира. Когда родители теряют сына или дочь, не вышедших из возраста цветущей юности, или любящий супруг теряет свою жену, или жена — мужа,
находящегося в расцвете сил, все философии и религии в мире, независимо от того, обещают они бессмертие или нет, не могут устранить воздействие этой жестокой трагедии на близких или смягчить ее. Можно только страдать и терпеть, быть, насколько это позволяют силы, твердым стоиком. Правда, благосклонное время постепенно смягчит удар, нанесенный смертью. Далее, широкие интересы и глубокие связи с обществом, выходящие за пределы круга друзей и семьи, также могут в значительной степени способствовать облегчению боли. Все это верно. Но трагичность остается. Воздействие удара, наносимого смертью, может быть смягчено, но не может быть устранено.ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Среди всех вещей, которыми гордится человек, непревзойденное положение занимает его ум. Именно он позволяет ему знать, что существует такое явление, как смерть, и размышлять о его значении. Животные не могут делать этого; они не осознают и не предвидят, что придет день и они погибнут. Когда наступает их время, они просто ложатся и издыхают. Перед животными не стоит проблема смерти или трагедии смерти. Они не спорят о воскресении и вечной жизни. Лишь люди могут спорить о воскресении и вечной жизни, и они делают это. В этом их высокая привилегия. Тот факт, что вывод из такого спора и соответствующего размышления заключается в признании, согласно которому эта жизнь есть всё, не делает указанную привилегию менее значительной. “Один лишь человек знает, что он должен умереть; но именно это знание в каком-то смысле поднимает его над смертностью, делая его сопричастным видению вечной истины... Истина жестока, но ее можно полюбить, и она освобождает тех, кто любил ее”
(Santayana G. “Introduction” to the Ethics of Spinoza. London, 1925, p. XIX).Истина относительно смерти освобождает нас и от унизительного страха, и от легковерного оптимизма. Она освобождает нас от лести самим себе и от самообмана. Говорить, что люди не могут выносить эту истину, значит капитулировать перед слабыми элементами в человеческой природе. Люди не только могут вынести эту истину, касающуюся смерти,— они могут подняться выше ее, к гораздо более благородным мыслям и действиям
, чем те, которые сосредоточиваются вокруг вечного, самосохранения. Говорят, будто отрицание бессмертия ведет к философии, основанной на положении: “Ешь, пей и веселись, ибо завтра мы умрем”. Мы надеемся, что люди всегда будут веселы; но нет никаких оснований, в силу которых они не могли бы быть в то же время умными, мужественными или не могли бы посвятить себя служению на благо общества. Если это земное существование является нашей единственной возможностью для веселья, оно является также нашей единственной возможностью хорошей жизни или, еще лучше, единственной возможностью сочетать веселье и хорошую жизнь в одном интегрированном целом. Если это наша единственная возможность для личного наслаждения благами жизни — а почему бы нам ими и не наслаждаться? — это также наша единственная возможность оставить по себе хорошее и почетное воспоминание среди наших друзей и всех людей-братьев. Второй возможности не представится; не будет никакой новой возможности спастись в каком-то бессмертном царстве и изменить необратимый ход нашей жизни. Здесь — наша единственная возможность.Наконец, знание того, что бессмертие есть иллюзия, освобождает нас от всякого рода озабоченности по поводу смерти. Это знание делает смерть в каком-то смысле неважной, оно освобождает всю нашу энергию и время для осуществления и расширения счастливых возможностей на этой доброй земле. Оно порождает сердечное и благодарное принятие богатого опыта, доступного для человеческой жизни среди изобильной природы. Это знание приносит человеку силу, глубину и зрелость, оно делает возможной простую, понятную и вдохновляющую философию жизни. Мы не просим, чтобы нас родили,
— мы не просим и смерти. Но мы рождаемся и должны умереть. Ни в том, ни в другом случае гордая судьба не ждет, пока мы утвердим ее решение.Но от рождения до смерти мы можем жить нашей жизнью, работать ради того, что мы считаем дорогим, и наслаждаться этим. Мы можем придать нашим действиям значительность и наполнить наши дни на земле смыслом и размахом, которых не сможет уничтожить и наш конец — смерть. Мы можем внести вклад наших единственных в своем роде качеств в прогрессивное развитие нации и человечества; мы можем отдать наши лучшие силы на постоянное утверждение жизни ради большей славы человека.
| ||||||||||||