Смогут ли нейробиологи объяснить чувство прекрасного?

За последний десяток лет в науке прибавилось дисциплин с приставкой «нейро». Новые методы, которые позволили глубже заглянуть в мозг (в частности различные виды нейровизуализации), вселили в исследователей надежду на то, что теперь можно досконально разобраться не только с простейшими рефлексами, но и с высшими когнитивными функциями и даже духовной жизнью, включая религиозность, мораль, эстетическое чувство. В итоге мы имеем нейрокриминалистику, нейроэтологию, нейроэстетику и прочая, и прочая.

То, что в нейронных цепях вдруг стали видеть ключ к разгадке человеческого бытия, вполне понятно: не так давно этот же «ключ» заметили в генах, но проект «Геном человека» закончился, а человеческая сущность так и осталась загадкой. Значение генов, мягко говоря, трудно переоценить, но даже притом, что ещё не до конца понятно, как они работают, вместе и по отдельности, уже сейчас можно сказать, что какие-то человеческие особенности геномом не описываются.

Однако учёные не были бы учёными, если бы позволили идеализму соблазнить себя. Место генома занял проект «Человеческий мозг», который уже получил $1 млрд от президента США и €500 млн от Европы. Цель проекта, как легко догадаться, человеческий мозг: в итоге мы должны до конца понять, как он построен и как работает. Вместе с тем некоторые скептики выражают сомнение в том, что это самое «до конца» будет достигнуто. По их мнению, некоторые свойства мышления вряд ли можно описать в инженерно-нейронных терминах.

Бевил Конуэй из Уэллслийского колледжа и Александер Рединг из Гарварда (оба — США) в совместной статье, опубликованной в PLoS Biology, как раз предостерегают от избыточных надежд на то, что нейробиология сможет проникнуть в эстетические переживания. Разумеется, произведения искусства отражаются в электрохимических импульсах мозга. Однако вряд ли по этим импульсам, по активности тех или иных зон мозга можно сказать, хороша ли картина (симфония, фильм и т. д.) или плоха. Иными словами, нейронный ответ на какую-нибудь живопись говорит лишь о том, что это живопись, но ничего не сообщает ни о её качестве, ни о разумении в ней самого человека.

Попытки «поверить алгеброй гармонию» предпринимаются не в первый раз, а начались они едва ли не в античные времена. Вот один из самых ярких примеров: выдающийся химик, лауреат Нобелевской премии Вильгельм Оствальд, который сам полупрофессионально баловался живописью, в начале XX века создал теорию цвета, из которой следовало, что Тициан использовал «неправильный голубой». Художники подняли Оствальда на смех, причём одним из тех, кто выразил общее недоумение, был авангардист Пауль Клее, чей стиль даже на непрофессиональный взгляд весьма далёк от тициановского.

По мнению Конуэя и Рединга, проблема тут в том, что невозможно объективно определить категории прекрасного. И Тициан прекрасен, и Пикассо прекрасен, и Ротко прекрасен, а АЕС+Ф просто-таки до невозможности прекрасны. Только вот с Хёрстом и его овцой в формальдегиде пока загвоздка, но это, по-видимому, вопрос времени. А теперь нужно ответить на вопрос, много ли людей обладают такой эстетической всеядностью. Говоря математически, перекрывается ли множество почитателей Тициана с множеством почитателей Ротко. (Профессиональных искусствоведов исключаем.)

Наука, как известно, стоит на законах, которые воспроизводятся независимо от субъекта. То есть если белый человек на севере Европы подбросит мячик, то он упадёт вниз, как и точно такой же мячик, подброшенный австралийским туземцем. И в Австралии, и в Швеции мячик упадёт вниз, а не полетит вбок, зигзагом или вверх, в космос. С «прекрасным» же такая штука не пройдёт: это вопиюще ненаучное понятие. У нас ведь есть несколько разновидностей «прекрасного». Не говоря уже о том, что такие люди, как Дюшан или тот же Ротко, своими творениями, скажем так, вышли за его пределы, и для оценки их работ нужно придумывать какие-то другие критерии, какое-то совсем уж иное «прекрасное». Компетентность и вкус здесь не спасут: известно, к примеру, что выдающийся музыковед и теоретик модернизма Теодор Адорно весьма негативно относился к джазу. Не правда ли, было бы любопытно взглянуть на его мозг «фМРТ-глазами», пока он слушал бы Дюка Эллингтона? (И попутно мы отмечаем ещё одну проблему, связанную с различными родами искусств: ведь прекрасное есть не только в живописи, но и в музыке с литературой.)

Словом, скептики видят в усилиях нейроэстетов «попытку... прекрасную!», но вместе с тем указывают, что эстетические категории вряд ли «прошиты» в нейронных цепях и скорее представляют собой сумму личного опыта, текущей культурной ситуации, непосредственного социального окружения и т. п. На уровне нейрофизиологии мы можем сказать, что музыка успокаивает мозг так же, как это делают некоторые препараты, однако было бы интересней узнать, чем Бах отличается от барбитуратов, а не чем он с ними сходен.

Кроме того, возникает проблема интерпретации данных. Многие современные учёные, независимо от их научных заслуг, в сфере «прекрасного» обладают довольно консервативными вкусами. А художественный вкус самого исследователя не может не влиять на интерпретацию данных эксперимента, посвящённого неврологическим обоснованиям художественного вкуса. Но допустим, что экспериментаторы предприняли все меры предосторожности и делали выводы из своих результатов, сами не зная, какой результат относится к абстрактной картине, какой — к фигуративной живописи, а какой — к труду маляра. Так вот, даже если допустить такой идеальный эксперимент — как можно понять, что активность мозга имеет отношение именно к эстетическим переживаниям? В качестве примера давайте вспомним психологическое исследование, где учёные приняли за моральное чувство у детей простую заинтересованность прыгающими фигурками.

Всё это ещё раз наводит на мысль, что главной наукой у нас является не геномика, не протеомика, не нейробиология, а скучная дисциплина под названием «Методология научного исследования».

Подготовлено по материалам Nature News.