Эксперт
Центра проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования
Сергей Кара-Мурза представляет новую книгу «Аномия в России: причины и
проявления». Опираясь на широкий массив статистики и социологических
исследований, видный российский обществовед анализирует причины кризиса, в
котором пребывает наш социум. Автор предлагает обдумать накопленное знание,
своеобразную «историю болезни» общества, чтобы начать лечение.
Эта книга — для всех, кто
умеет читать и слушать. Пока она готовится к печати, мы предлагаем вам
несколько отрывков из исследования.
Аномия, социальная болезнь
Мысленно мы осваиваем колоссальный кризис России как систему, рассматривая
разные его «срезы». Его интегральную, многомерную рациональную модель сложить в
уме пока трудно, приходится довольствоваться художественными образами и
ощущениями. С языком для описания образа этой катастрофы дело обстоит тоже
плохо: страшно назвать вещи «своими именами», приходится ограничиваться
эвфемизмами, чтобы не накликать лиха. Говорим, например, «кризис легитимности
власти». Разве это передает степень, а главное, качество отчуждения, которое
возникло между населением и властью? Нет, перед нами явление, которого Вебер не
мог себе и вообразить. Разработка аналитического языка для изучения нашей Смуты
— большая задача, к которой почти еще не приступали. Надо хотя бы наполнять
термины из общепринятого словаря западной социологии нашим содержанием. Ведь почти
все понятия, обозначаемые этими терминами, нуждаются в «незамкнутых»
определениях, требуют большого числа содержательных примеров из реальности
именно нашего кризиса.
В
этой работе рассмотрим один срез нашего кризиса, который можно назвать аномия России.
Аномия (букв.
беззаконие, безнормность) — такое состояние общества, при котором значительная
его часть сознательно нарушает известные нормы этики и права.
Э. Дюркгейм, вводя в
социологию понятие аномии (1893 г.)[1],
видел в ней продукт разрушения солидарности традиционного общества при задержке
формирования солидарности общества гражданского. Это состояние пережил Запад в
период становления буржуазного общества при трансформации общинного человека в
свободного индивида. Череда революций при возникновении современного Запада
(Реформация, Научная и Промышленная революции, великие буржуазные революции)
вызвала в Европе не просто всплеск психических расстройств, но даже и наследуемые
физиологические изменения, ставшие этническими маркерами, присущими народам
этого региона, как, например, расщепление сознания (историк науки Нидэм
называет его «характерной европейской шизофренией»).
В советское время понятие аномия применялось редко, поскольку представление о
советском человеке было проникнуто эссенциалистской верой в устойчивость его
ценностной матрицы (подобно тому, как в сословном обществе царской России была
сильна вера в монархизм православного русского крестьянина).
Аномия — это двойная жизнь как норма. Более того, это необходимая сторона жизни
общества в целом. Маргинальные группы, проявляющие склонность к девиантному и
криминальному поведению, есть в любом обществе и в любом времени. Конечно, и в
советском обществе были проявления аномии (например: мелкое воровство
«несунов», массовая мелкая коррупция и пр.), но это считалось болезненными
формами девиантного поведения, которое не приобретало системообразующего
характера.
Постсоветское обществоведение тоже медленно осваивает когнитивные возможности
представлений об аномии. В течение двадцати лет едва ли не половина статей в
«СОЦИСе» затрагивает проблему аномии той или иной социокультурной общности в
России, но даже само понятие, обозначающее это явление, почти не применяется.
На 2–3 тысячи релевантных статей по проблеме аномии российского общества едва
наберется десяток имеющих в заглавии этот термин.
Понятие аномии
вполне конкретное и жесткое, обозначает оно тяжелую социальную болезнь, в
которой отчуждение служит лишь легким симптомом.
Вот высказывания
философа и социолога: «Идеи Дюркгейма об аномии… лишь незначительная, но
зловещая прелюдия» (К. Вольфф); «Аномия есть тенденция к социальной смерти; в
своих крайних формах она означает смерть общества» (Р. Хилберт). Более того,
эта болезнь изучается в рамках современной рациональности уже полтора века,
накоплена и систематизирована масса эмпирического материала. В этой работе
попытаемся упорядочить хотя бы часть материала, посвященного аномии в России —
здесь и сейчас.
Мы будем говорить об аномии как социальном явлении. Его отличают от
аномического состояния индивидов (хотя, очевидно, оно связано с обстановкой в
обществе).
В обзоре 1992 года
сказано: для обозначения «социальной» аномии используется дюркгеймовский
вариант этого слова (anomie); для обозначения аномии «психологической» —
термин, предложенный американским социологом Лео Сроулом (anomia).
«Психологическая
аномия», по Макайверу, — это «состояние сознания», в котором чувство социальной
сплоченности — движущая сила морали индивида — разрушается или совершенно
ослабевает. Аномия — духовная опустошенность, неизбывная тоска, которая толкает
или к преступлению, или к алкоголю и наркотикам, или к самоубийству. Люди
по-разному избегают этих крайних зол, но проживают свои годы в состоянии
глубокого душевного неблагополучия.
Макайвер определяет аномию как «разрушение чувства принадлежности индивида к
обществу», связывает это явление с тремя «проблемными характеристиками
современного демократического общества — конфликтом культур, капиталистической
конкуренцией и стремительностью социальных изменений».
Эти проблемные характеристики присущи и постиндустриальному западному, и нашему
нынешнему «демократическому» обществу, но аномия накрыла Россию и ряд других
постсоветских обществ так плотно и всеобъемлюще, что сравнение с современным
Западом нам мало что дает.
Гораздо тяжелее переносить аномию в странах, где изменение
ценностно-нормативной системы сопряжено со значительным ухудшением
экономической ситуации.
Аномия — это такое
явление, что, глядя через него, можно рассмотреть и понять почти все сферы и
срезы бытия нынешней России. Сегодня к любому процессу или событию в российском
обществе надо подходить, вооружившись знаниями об аномии, как пробным камнем.
Расслоение общества, перевернувшее
жизнь
С точки зрения социологии, главным следствием реформы 1990-х годов стала
дезинтеграция, распад российского общества. Дезинтеграция и аномия — две
стороны одного процесса, они усиливают друг друга с кооперативным эффектом.
Кризис, перешедший в 1991 году в острую стадию, потряс всю систему общества,
все ее элементы и связи. Можно утверждать, что одна из главных причин
продолжительности и глубины кризиса заключается именно в глубине дезинтеграции
общества. Ее маховик был раскручен в политических целях как способ демонтажа
советского общества. Но остановить этот маховик после 2000 года не удалось
(если такая задача вообще была осознана и поставлена).
А. Тойнби писал, что «больное общество» (в состоянии дезинтеграции) ведет войну
«против самого себя». Образуются социальные трещины — и «вертикальные»
(например, между региональными общностями), и «горизонтальные» (внутри
общностей, классов и социальных групп). Это и происходит в России.
В большой обзорной работе сказано: «В настоящее время в российском социальном
пространстве преобладают интенсивные дезинтеграционные процессы, размытость
идентичностей и социальных статусов, что способствует аномии в обществе.
Трансформационные процессы изменили прежнюю конфигурацию социально-классовой
структуры общества, количественное соотношение рабочих, служащих,
интеллигенции, крестьян, а также их роль. Судьба прежних высших слоев
(политическая и экономическая элита) сложилась по-разному: кто-то сохранил свои
позиции, используя имеющиеся привилегии, кто-то утратил. Хуже всех пришлось
представителям прежних средних слоев, которые были весьма многочисленны, хотя и
гетерогенны: профессионалы с высшим образованием, руководители среднего звена,
служащие, высококвалифицированные рабочие. Бoльшая их часть обеднела и
стремительно падает вниз, незначительная доля богатеет и уверенно движется к
вершине социальной пирамиды…
Коренным образом
изменились принципы социальной стратификации общества, оно стало
структурироваться по новым для России основаниям…
Исследования подтверждают,
что существует тесная связь между расцветом высшего слоя, «новых русских» с их
социокультурной маргинальностью, и репродукцией социальной нищеты, криминала,
слабости правового государства»[2].
Это состояние было зафиксировано уже в середине 1990-х годов. В 1998 году А.А.
Галкин писал: «Если подойти к проблеме теоретически, то складывающуюся картину
можно представить себе как результат наложения друг на друга двух стратификационных
сеток: прежней, традиционной, хотя и частично очищенной от мифологических
искажений, и новой, сложившейся (или складывающейся) благодаря трансформации
экономических отношений. Такое наложение неизбежно должно иметь результатом
высокую степень дробления социальных групп, их повышенную мозаичность…
Многие социальные
группы, которые теоретически должны были бы составить костяк среднего класса
(прежде всего работники нефизического труда, большинство квалифицированных
рабочих, ремесленники, часть мелких предпринимателей) в результате издержек
трансформации и некомпетентной политики оказались на социальном дне или где-то
рядом. Те, кто с некоторой натяжкой могли бы быть отнесены к среднему классу
(основная масса торговых работников и мелких предпринимателей в промышленности
и сфере услуг), с трудом держатся на его самой последней, низшей ступени,
постоянно подвергаясь опасности соскользнуть вниз…
Расчлененность и внутренняя противоречивость интересов свойственна и другим
слоям и группам российского общества»[3].
После 2000 года этот процесс не остановился: инерция его велика. Вот как
социологи В.А. Иванова и В.Н. Шубкин характеризуют состояние общества,
сравнивая ответы респондентов в 1999 и 2003 годах: «Усиливается ориентация на
готовность к социальному выживанию по принципу «каждый за себя, один Бог за
всех». 30% считают, что даже семья, близкое окружение не смогут предоставить им
средств защиты, адекватных угрожающим им опасностям, т. е. чувствуют себя
абсолютно незащищенными перед угрозами катастроф. Анализ проблемы страхов
россиян позволяет говорить о глубокой дезинтеграции российского общества.
Практически ни одна из проблем не воспринимается большей частью населения как
общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех»[4].
Примерно так же описывает ситуацию В.Э. Бойков (2004 г.): «Состояние массовой
фрустрации иллюстрируется данными социологических опросов различных категорий
населения. Согласно опроса 2003 года, 73,2% респондентов в той или иной степени
испытывают страх в связи с тем, что их будущее может оказаться далеко не
безоблачным; 74,6% — опасаются потерять все нажитое и еще 10,4% —заявили, что
им уже нечего терять; 81,7% — не планируют свою жизнь или планируют ее не более
чем на один год; 67,4% — считают, что они совсем не застрахованы от
экономических кризисов, которые опускают их в пучину бедности, и 48,3% —
чувствуют полную беззащитность перед преступностью; 46% — полагают, что если в
стране все будет происходить как прежде, то наше общество ожидает катастрофа.
Заметим, тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям
всех слоев и групп населения, хотя, конечно, у бедных и пожилых людей эти
чувства проявляются чаще и острее»[5].
А вот вывод при взгляде на российскую реформу извне, с обобщающей
формулировкой. Вице-президент Международной социологической ассоциации М.
Буравой пишет: «Россия поляризуется… Центр интегрируется в передовые сети
глобального информационного общества, провинции бредут в противоположном
направлении к неофеодализму… Невероятно глубокое разделение общества по
имущественному положению повлекло за собой отчужденность. Разрушительной формой
протеста ста ло пренебрежение к социальным нормам. В социальной структуре
распадающегося общества возник значительный слой «отверженных» —
люмпенизированных лиц, в общности которых процветают преступность, алкоголизм и
наркомания»[6].
Таким образом,
распад структуры общества означает исчезновение той социальной среды, которая и
обеспечивает выполнение каждым членом социума нравственных (и в большой степени
также правовых) норм.
Люди, не связанные с
ближними социальными, информационными и эмоциональными связями, не получают от
окружающих сигналов одобрения или неодобрения и тем более не испытывают на себе
моральных санкций своей общности.
По наблюдению З.Т. Голенковой и Е.Д. Игитханяна (2008 г.), основной
характеристикой современного российского общества является его социальная
поляризация, расслоение на большинство бедных и меньшинство богатых. При этом
пространство социальной стратификации, замечают они, как бы свертывается
практически к одному показателю — имущественному (капитал, собственность,
доход)».
Стратификация общества и его деление на большие общности (классы) — предмет
макросоциологии. Но общий вывод о дезинтеграции российского общества под
воздействием реформы подтверждается и социологами, которые ведут наблюдения за
процессами, происходящими на «микроуровне» — в малых группах, в отношениях
между людьми на уровне личности. Такие регулярные обследования начались уже в
1981 году и продолжались в ходе реформы.
В недавней обзорной работе подведены итоги длительных наблюдений. Приведем
обширную выдержку из этой работы: «Анализ свидетельствует, что весьма заметные
и наиболее противоречиво оцениваемые изменения в российском образе жизни за
прошедшие четверть века произошли в одной из главных сфер человеческого
взаимодействияи общения — в микросреде, проходя через которую общественные
требования либо принимаются, либо отвергаются, либо видоизменяются, преломляясь
через призму специфических условий, норм, ценностей, взглядов и отношений и т.
п.
Как следует из приведенных данных, общий вектор происшедших изменений —
активное расширение зоны действия норм негативных и сужение позитивных. Так, в
8,4 раза уменьшилась доля микросред, в которых почти все люди уверены в
завтрашнем дне, и в 2 раза стало меньше тех, в ближайшем социальном окружении
которых также почти все стремятся работать как можно лучше. На 40% сократилась
доля микросред, состоящих в основном из людей отзывчивых, всегда готовых прийти
на помощь. Напротив, в 4,4 раза стало больше людей, в ближайшем социальном
окружении которых почти все озабочены исключительно собой, личным
благополучием. В 3 раза возросла доля микросред, состоящих из пьющих людей, в
1,4 раза — доля, где спиртными напитками злоупотребляет большинство. В
ближайшем социальном окружении, зараженном националистическими предрассудками,
сегодня живет более чем в 3 раза больше людей, нежели в 1981–1982 годах. Таким
образом, мы наглядно видим, что «лучше работать» постепенно заменяется на
«лучше потреблять», взаимопомощь на эгоцентризм, уверенность в завтрашнем дне
на социальную и национальную напряженность.
Все это признаки явной деструкции социальных отношений, масштабы которой
достаточно хорошо видны из сравнительного анализа характера социального
окружения людей в советское и нынешнее время. Отчетливо видна тенденция замены
благоприятной для нормального человека социальной среды на неблагоприятную,
паразитически-эгоистическую, агрессивновраждебную…
Анализ показывает, что в современном российском обществе не только формируется,
но уже реализуется альтернативная нормативная система, определяющая
повседневные практики людей. В советский период основу общественной жизни
составлял модальный тип цивилизованной личности, который сформировался на базе
культуры стабильного общества. В современной России люди не уверены в завтрашнем
дне, среди них в разы уменьшилась доля тех, кто стремитсяработать как можно
лучше, готовых проявить отзывчивость и взаимопомощь. Резко увеличилась
этническая нетолерантность и алкоголизация населения. Сегодня основная масса
стремится взять от общества побольше, а дать ему поменьше. Резко ухудшилась
социальная ситуация в целом, в том числе на производстве, а насаждение
идеологии продажности привело к повсеместной распространенности безудержного
внеэтического индивидуализма»[7].
Это картина погружения России в бездну аномии.
Отметим еще одну сторону этого процесса. Выше было приведено замечание В.Э.
Бойкова, который указал на важный признак аномии — люди «не планируют свою
жизнь или планируют ее не более чем на один год», причем это присуще
«представителям всех слоев и групп населения». Эту тему развивает В.В.
Кривошеев (2009 г.), называя данную специфичную форму проявления аномии
«ситуацией коротких жизненных проектов»[8].
В. В. Кривошеев
связывает распространение этого типа аномии именно с качествами нового
общественного порядка в сравнении с советским жизнеустройством. Он пишет:
«Прежнее общество, хотя и было во многом гомогенизированным, но состояло все же
из дифференцированных индивидов, которые были в состоянии «эмоционального
смешения», т. е. возможности включения себя в жизнь иных. Теперешний человек,
как никогда прежде имеющий возможность коммутировать с другими, остается
одиноким, отъединенным от общих социальных установлений. Образовался новый,
фрагментированный индивид…
В советский период истории не только декларировались, но и на практике
осуществлялись иные, длинные, жизненные проекты… Ситуация длинных жизненных
планов предполагала наличие определенной системы ценностных координат.
Социологические исследования, проведенные в 1963–1966 годах, например,
показали, что подавляющее число молодых людей (70% от числа опрошенных) считали
для себя главными жизненными ориентирами «иметь интересную, любимую работу»,
«пользоваться уважением окружающих», «любить и быть любимым». Исследование,
проведенное в Москве в 1982 году, выявило, что на первом месте среди жизненных
ценностей респондентов из числа молодежи была «интересная работа» (75,3%),
далее шли — «семейное счастье, счастье в любви, детях» (66,4%), «уважение
людей» (43,6%). Получается, что именно длинные жизненные планы были ориентиром
и в сфере семейных отношений. Человек рассчитывал свою жизнь с одним брачным
партнером, что можно расценивать и как некую инерцию элементов и характеристик
традиционного общества.
Кардинальная трансформация российского общества, начатая в конце 1980-х —
начале 1990-х годов, одновременно означала и резкий переход значительного числа
людей, целых социальных групп и категорий к коротким жизненным проектам»[9].
Можно предположить, что важным фактором углубления аномии стал распад большой
общности — интеллигенции. В современном обществе, особенно в среде городского
населения, интеллигенция играла важнейшую консолидирующую функцию как
обладающая авторитетом в интерпретации явлений социальной жизни. Инженер и
учитель, врач и офицер через личные контакты на массовом уровне вели
«молекулярную» работу по легитимизации правовых и нравственных норм.
«Деклассирование» интеллигенции, ее резкое обеднение и снижение социального
статуса ликвидировали саму возможность выполнения этой функции — и одновременно
привели к обширной аномии среди самих представителей этой общности.
А.А. Галкин писал (1998 г.): «Глубокой дисперсии подверглись массовые группы
людей интеллектуального труда, т. е. интеллигенция. Одновременно произошло ее
беспрецедентное статусное падение. Сотни тысяч, миллионы — инженеры, ученые,
медицинские работники, педагоги — потеряли возможность работать в соответствии
со своей профессией. Их заработная плата, и так невысокая в прежние годы, упала
в два–четыре раза. Во многих случаях ее, как известно, вообще не платят.
В структуре безработицы самый высокий уровень среди лиц нефизического труда.
Ценность умственной деятельности в общественном сознании упала до самого
низкого уровня за последние десятилетия. Чтобы выжить, многим интеллигентам приходится
выполнять тяжелые, непрестижные работы, выслушивая при этом издевательские
комментарии скоробогачей и сохранивших свои позиции бюрократов. И это не
конъюнктурная ситуация, а перспектива на многие десятилетия…
Сейчас вновь все очевиднее проявляются и двойственность положения интеллигенции
в системе общественных отношений, и ее глубокая внутренняя дифференциация, хотя
конфигурация, как это обычно бывает на новом этапе, выглядит по-иному.
В сфере политической ориентации все более отчетливо выделяются три основные
группы: две массовые и одна, приобретающая черты маргинальной. Первая группа
включает не принимающих ценности складывающегося общественного строя; вторая —
глубоко разочарованных его бывших сторонников; третья — в основном, а в ряде
случаев и полностью идентифицирующая себя с властью»[10].
Рассмотрим кратко
типы расколов, которые сразу разрывают множество связей между людьми и в
совокупности ведут к дезинтеграции общества и всеобъемлющей аномии.
— Первый раскол — между бедными и богатыми.
Это самое массовое разделение. Выше был приведен категоричный вывод социологов:
«Пространство социальной стратификации как бы свертывается практически к одному
показателю — имущественному (капитал, собственность, доход)». Это, конечно,
преувеличение, поскольку принципиальное разделение происходит по многим
признакам, не менее важным, чем имущественный.
Институт социологии РАН с 1994 года ведет мониторинг «социально-экономической
толерантности» в России — регулярные опросы с выявлением субъективной оценки
возможности достижения взаимопонимания и сотрудничества между бедными и
богатыми. После ноября 1998 года эти установки стали удивительно устойчивыми. В
ноябре 1998 года они были максимально скептическими: отрицательно оценили такую
возможность 53,1% опрошенных, а положительно — 19% (остальные — нейтрально).
Затем от года к году (от октября 2001 г. до октября 2006 г.) доля отрицательных
оценок колебалась в диапазоне от 42,1 до 46%. Оптимистическую оценку давали —
от 20 до 22% [50]. Угроза утраты «коммуникабельности» со временем нарастает.
— Второй раскол — мировоззренческий.
Это массовое разделение проходит по всем группам. Оно даже пересекает пропасти
между богатыми и бедными, между русскими и нерусскими, между поколениями.
Социологи пишут о таком пересечении линий раздела следующее: «Россиян в большей
степени беспокоит не размер кошелька или банковского счета «соседа», а то, что
нынешнее расслоение на богатых и бедных неестественно, неорганично, проистекает
из источников, которые «разрывают» общество и задают сомнительные,
антисоциальные ориентиры. «Природа» этого расслоения входит в противоречие с
консенсусной ценностью большинства россиян (свыше 75% ее разделяющих) о том, что
“человек должен иметь те доходы, которые заработал честным трудом”» [63].
Л. Радзиховский
констатирует в официальной «Российской газете»: «Идеологически страна
по-прежнему состоит из “двух Россий”. Одна — за Сталина, русского бога
равенства, зависти и садистской жестокости. Другая — за Гайдара, символ
неравенства, конкуренции, рыночной жесткости. И договориться этим двум странам
ни как не возможно — спасибо хоть тихой гражданской войны нет. Такая страна —
две взаимоисключающие друг друга половинки, с разным прошлым и разными мыслями
о будущем»[11].
В.Э. Бойков приводит данные опросов населения в возрасте 18 лет и старше (объем
выборочной совокупности — 2 400 человек) и экспертов (242 человека),
проведенных Социологическим центром РАГС и Институтом социальных исследований
(осень 2009 г.) в 24 субъектах Российской Федерации. Предмет —
социально-политические ориентации россиян. Автор делает исключительно важный
вывод: «В иерархии ценностных ориентаций ключевое значение имеет “социальная
справедливость”. Для большинства опрошенных она по-прежнему означает
преимущественно социальное равенство, что проявляется в оценке различий между
людьми по принципу получения ими доходов. Во взглядах респондентов на
соответствие оплаты труда трудовым усилиям произошел существенный сдвиг в
сторону социального равенства… Оценки социальной справедливости с точки зрения
морали предстают как осознание людьми общественно необходимого типа отношений.
Как показывают
данные исследований, распределение мненийо сути социальной справедливости и о
несправедливом характере общественных отношений одинаково и в младших, и в
старших возрастных группах… Именно несоответствие социальной реальности
ментальному представлению большинства о социальной справедливости в наибольшей
мере отчуждает население от политического класса, представителей бизнеса и
государственной власти»[12].
— Третий раскол — этнокультурный.
Этнонационализм как идеология начал свое наступление еще в СССР, в годы
перестройки. А в 1990-е годы реформаторам удалось произвести важное изменение
во всей конструкции межнационального общежития России — сдвинуть массовое
сознание нерусских народов от русоцентричного к этноцентричному. В некоторых
регионах была начата мобилизация этничности на базе русофобии, т. е.
агрессивного этнонационализма.
Аномия в сфере этнических отношений инерционна, преодоление ее требует больших
и тщательных усилий. Их результаты разрушаются социальными формами,
возникающими в ходе реформы. На основании исследований 2003 года социологи
пишут: «Вне зависимости от их мировоззренческой и вероисповедной принадлежности
идентифицирует себя в качестве граждан России — 62%. При этом 11% по-прежнему
считают себя гражданами СССР, а 3% респондентов — гражданами мира. Около
четверти респондентов (24%) заявили о неопределенности собственной гражданской
ориентации.
Наиболее же существенные отличия демонстрирует группа последователей ислама, в
которой гражданами России ощущают себя лишь 39% респондентов, в то время как
гражданами СССР — 19%, а гражданами мира — 8%. При этом уровень
неопределенности в гражданской ориентации мусульман также самый высокий — 33%»[13].
— Четвертый раскол — между
поколениями.
В последние годы перестройки и в 1990-е годы культурная травма, поразив и
старшие поколения, и подростков, вызвала резкие конфликты между поколениями,
разрушая традиционные отношения и установившуюся в советское время систему норм
интеграции общества, этот раскол лишь углублялся, становился «системным»:
происходило расхождение социальных и ценностных установок, структур
потребностей и пр.
М.Б. Глотов, изучающий отношения между поколениями, пишет (2004 г.): «Наиболее
экспрессивное и агрессивное противостояние поколений происходит на макроуровне
по проблемам идеологии. На микроуровне столкновение поколений сглаживается
семейными традициями и вызвано различиями в отношениях к нравственным и
субкультурным ценностям. Негативное влияние на межпоколенные конфликты
оказывают такие социальные явления, как социальное неравенство и социальная
несправедливость, конкуренция и безработица, этнические, сословные и
религиозные разногласия.
Обострению межпоколенных конфликтов способствуют масштабные и динамические
изменения в политической и экономической структурах общества, смена бытовых и
культурных стандартов, а также сопутствующие им социальные конфликты, такие
как, например, семейные, этнические, классовые, профессиональные»[14].
Приведем недавнюю оценку состояния молодежи: «Для установок значительной части
молодежи характерен нормативный релятивизм — готовность молодых людей
преступить социальные нормы, если того потребуют их личные интересы и
устремления… Обычно такая стратегия реализуется вследствие гиперболизации
конфликта с окружением, его переноса на социум в целом. При этом конфликт,
который может иметь различные источники, приобретает в сознании субъекта
ценностно-ролевой характер и, как следствие этого, ярко выраженную тенденцию к
эскалации»].
Психологи и
социологи пишут о молодежных субкультурах и «группировках», в которых подростки
и молодые люди обретают «негативную» (асоциальную и агрессивную) идентичность.
Это разновидность проявлений аномии.
В то же время именно молодежь вносит инновации в общество, и в плане консолидации различных культур и более тесных связей в собственной культуре все новые и модные увлечения молодежи, захватывающие их массу, является позитивным для развития общества. Так, освоение новой техники в виде гаджетов, постоянная эксплуатация ее и сопутствующие обсуждения, использования сервисов, безусловно, привносит консолидирующий потенциал. Примером можно привести сервисы Apple. Компания Apple радует мир своей техникой, начиная с 1976 года, что поддерживается ее serwis apple. Компания Apple выпускает компьютеры, различные игровые приставки, дисплеи, телефоны iPhone, планшеты iPad, музыкальные плееры iPod, kompletujaca технику для компьютеров. Это - огромный спектр практических действий, обеспечивающих необходимость социальной коммуникации и, тем самым, стабилизирующей культуру.
Книга Сергея Кара-Мурзы
«Аномия в России: причины и проявления» появилась на сайте rusrand.ru!