Дерево у полярного круга
На удивительном островке в Энгозере, напротив бурно финиширующей речушки Пуломы, на его плоском северном мыске я увидел поваленное давешней бурей дерево. Это была невысокая кряжистая сосна с выкрученной ветрами верхушкой. На укатанной гальке не было земли, и корни росли не вглубь, а растопырились далеко во все стороны, ища опоры и пищи.
Со временем на них осыпалась хвоя, мясистые листья растущей чуть выше ольхи, сердечки карликовой березы, образовалась пронизанная корешками и нитями мха убогая почва. Потом, спустя годы и годы, люди, изредка заплывающие на островок, протоптали по корням плотную узкую, идущую вдоль берега тропку. А вчера сильный восточный ветер, гул которого мы слушали, нежась в палатках, повалил дерево.
Падая, сосна вывернула тонкий пласт этой с великим трудом, за долгие годы накопившейся земли. Обнажилась галька, плотно слежавшаяся между валунами и припорошенная рыжей трухой. Тропка, ведшая еще вчера вокруг острова, была разорвана, и часть ее, теперь неестественно обретавшася на вертикальной стене, вела ниоткуда в никуда. Возле нее, под самым стволом, рос гриб. Он еще не знал, что его маленькая вселенная разрушена, подставлена беспощадному ветру и ненастью, обречена на постепенное растворение в большом равнодушном окружающем мире.
Укрываясь от брызг моросящего дождика, я стоял близко лицом к вздыбленной в предсмертной судороге тропинке и курил. У меня было странное чувство невесомости, как будто я падаю вместе с этой уносящейся в ничто землей, не ощущая ее притяжения.
Шумел в мокрых корнях ветер.
***
Впервые мы причалили к этому острову, укрываясь от материкового ветра, и заночевали, а утром, пораженные тихой его прелестью, единодушно решили постоять, несколько дней. В мелкой, с белым кварцеым песком, лагуне на южном берегу, мы выловили целую рощу почерневшего топляка, сложили его штабелем на мыске для просушки под неярким, но упорным приполярным солнцем, и сами, отвлекаясь только на хозяйственные несложные хлопоты, загорали на косе, постелив спальные мешки на почти газонную траву между нескольких вековых сосен. Утром куропатка выводила на водопой свою суетливую, но послушную семейку, и они мимо нас спускались к воде, а потом уходили куда-то в заросли. Во второй бухте, слева от косы, из тростника важно выплывала утка со своим выводком.. И на совсем уж миниатюрном островке в конце косы, между четырьмя карликовыми березами и сосенками, жадно уцепившимися за жалкую почву, было гнездо чайки, и детеныш, неловко ковыляя и путаясь в непослушных крыльях, спускался попить, шелестел в траве и поднимался обратно.
Мы осторожно осмотрели островок, похожий формой своей на крест или самолет, ковчег, хранящий и несущий в будущее народившиеся жизни. Трогательное это и хрупкое чудо природы, не зная местного названия, дружно нарекли Островом Радости.
В течение долгого полярного дня, передвигаясь за кружащим в вечной карусели северным солнцем, мы открывали новые его красоты и тайны, поражаясь упорству и изобретательности жизни…
Прошло два года, и воспоминание о нем, память о фантастической рыбалке в Энгозере, снова привели нас на островок.
Еще
подплывая, мы увидели – что-то неладное случилось с нашим островом. Могучие
сосны, выстроившиеся в ряд на косе, под которыми мы когда-то загорали, лишились
своих ветвей и раскидистых верхушек. Островок, где было гнездо чайки, утратил
всю растительность, смятые, побуревшие листья карликовых березок лежали
правильным прямоугольником, а из их голых стволов кто-то сделал альпенштоки на
одну ночь, и теперь они валялись на высохшей подстилке, превратившись в мусор.
Повсюду желтели стреляные картонные гильзы, а у замусоренного очага ветер
шевелил пестрые куропаточьи перья.
Вечером, сидя у костра из привезенных с материка дров, мы
против обыкновения молчали, потом Наташа сказала:
- Как будто сумасшедший с топором носился…
Шел к концу последний год существования СССР.