До тех пор, пока мы будем ограничиваться анализом процессов,
происходящих в сознании, мы едва ли найдем ответ на самые основные вопросы
психологии искусства. Ни у поэта, ни у читателя не сумеем мы узнать, в чем
заключается сущность того переживания, которое связывает их с искусством, и, как
легко заметить, самая существенная сторона искусства в том и заключается, что и
процессы его создания и процессы пользования им оказываются как будто
непонятными, необъяснимыми и скрытыми от сознания тех, кому приходится иметь с
ними дело.
Мы никогда не сумеем сказать точно, почему именно понравилось нам
то или другое произведение; словами почти нельзя выразить сколько-нибудь
существенных и важных сторон этого переживания, и, как отмечал еще Платон (в
диалоге "Ион"), сами поэты меньше всего знают, каким способом они творят.
Не надо особой психологической проницательности для того, чтобы
заметить, что ближайшие причины художественного эффекта скрыты в бессознательном
и что, только проникнув в эту область, мы сумеем подойти вплотную к вопросам
искусства. С анализом бессознательного в искусстве произошло то же самое, что
вообще с введением этого понятия в психологию. Психологи склонны были
утверждать, что бессознательное, по самому смыслу этого слова, есть нечто
находящееся вне нашего сознания, то есть скрытое от нас, неизвестное нам, и,
следовательно, по самой природе своей оно есть нечто непознаваемое. Как только
мы познаем бессознательное, оно сейчас же перестанет быть бессознательным, и мы
опять имеем дело с фактами нашей обычной психики.
Такая точка зрения ошибочна, и практика блестяще опровергла эти
доводы, показав, что наука изучает не только непосредственно данное и
сознаваемое, но и целый ряд таких явлений и фактов, которые могут быть изучены
косвенно, посредством следов, анализа, воссоздания и при помощи материала,
который не только совершенно отличен от изучаемого предмета, но часто заведомо
является ложным и неверным сам по себе. Так же точно и бессознательное делается
предметом изучения психолога не само по себе, но косвенным путем, путем анализа
тех следов, которые оно оставляет в нашей психике. Ведь бессознательное не
отделено от сознания какой-то непроходимой стеной. Процессы, начинающиеся в нем,
имеют часто свое продолжение в сознании, и, наоборот, многое сознательное
вытесняется нами в подсознательную сферу. Существует постоянная, ни на минуту не
прекращающаяся, живая динамическая связь между обеими сферами нашего сознания.
Бессознательное влияет на наши поступки, обнаруживается в нашем поведении, (!!!) и по
этим следам и проявлениям мы научаемся распознавать бессознательное и законы,
управляющие им.
Вместе с этой точкой зрения отпадают прежние приемы толкования
психики писателя и читателя, и за основу приходится брать только объективные и
достоверные факты, анализируя которые можно получить некоторое знание о
бессознательных процессах. Само собой разумеется, что такими объективными
фактами, в которых бессознательное проявляется всего ярче, являются сами
произведения искусства и они-то и делаются исходной точкой для анализа
бессознательного.
Всякое сознательное и разумное толкование, которое дает художник
или читатель тому или иному произведению, следует рассматривать при этом как
позднейшую рационализацию, то есть как некоторый самообман, как некоторое
оправдание перед собственным разумом, как объяснение, придуманное
постфактум.
Таким образом, вся история толкований и критики как история того
явного смысла, который читатель последовательно вносил в какое-нибудь
художественное произведение, есть не что иное, как история рационализации,
которая всякий раз менялась по-своему, и те системы искусства, которые сумели
объяснить, почему менялось понимание художественного произведения от эпохи к
эпохе, в сущности, очень мало внесли в психологию искусства как таковую, потому
что им удалось объяснить, почему менялась рационализация художественных
переживаний, но как менялись самые переживания - этого такие системы открыть не
в силах.
Совершенно правильно говорят Ранк и Сакс, что основные
эстетические вопросы остаются неразрешимыми, "пока мы при нашем анализе
ограничиваемся только процессами, разыгрывающимися в сфере нашего сознания...
Наслаждение художественным творчеством достигает своего кульминационного пункта,
когда мы почти задыхаемся от напряжения, когда волосы встают дыбом от страха,
когда непроизвольно льются слезы сострадания и сочувствия. Все это ощущения,
которых мы избегаем в жизни и странным образом ищем в искусстве. Действие этих
аффектов, очевидно, совсем иное, когда они исходят из произведений искусства, и
это эстетическое изменение действия аффекта от мучительного к приносящему
наслаждение является проблемой, решение которой может быть дано только при
помощи анализа бессознательной душевной жизни".
Психоанализ и является такой психологической системой, которая
предметом своего изучения избрала бессознательную жизнь и ее проявления.
Совершенно понятно, что для психоанализа было особенно соблазнительно
попробовать применить свой метод к толкованию вопросов искусства. До сих пор
психоанализ имел дело с двумя главными фактами проявления бессознательного -
сновидением и неврозом. И первую и вторую форму он понимал и толковал как
известный компромисс или конфликт между бессознательным и сознательным. Авторитет психоанализа, похоже, затмил ранее выделенную верную фразу о том, что "Процессы, начинающиеся в бессознательном, имеют часто свое продолжение в сознании... Существует постоянная, ни на минуту не прекращающаяся, живая динамическая связь между обеими сферами нашего сознания." Нет никакого конфликта или компромисса между бессознательным и осознаваемым просто потому, что осознаваемое - это прежде бессознательное, которое стало осознаваться в виду его значимости, которая и перевела фокус внимания на это ранее не осознававшееся или дополнила (объединила) им область осознаваемого.
Естественно было попытаться взглянуть и на искусство в свете этих двух основных
форм проявления бессознательного. Психоаналитики с этого и начали, утверждая,
что искусство занимает среднее место между сновидением и неврозом и что в основе
его лежит конфликт, который уже "перезрел для сновидения, но еще не сделался
патогенным". В нем так же, как и в этих двух формах, проявляется
бессознательное, но только несколько иным способом, хотя оно совершенно той же
природы. "Таким образом, художник в психологическом отношении стоит между
сновидцем и невротиком; психологический процесс в них по существу одинаков, он
только различен по степени...". Легче всего представить себе психоаналитическое
объяснение искусства, если последовательно проследить объяснение творчества
поэта и восприятие читателя при помощи этой теории. Фрейд указывает на две формы
проявления бессознательного и изменения действительности, которые подходят к
искусству ближе, чем сон и невроз, и называет детскую игру и фантазии наяву.
"Несправедливо думать, - говорит он, - что ребенок смотрит на созданный им мир
несерьезно; наоборот, он относится к игре очень серьезно, вносит в нее много
одушевления. Противоположение игре не серьезность, но - действительность.
Ребенок прекрасно отличает, несмотря на все увлечения, созданный им мир от
действительного и охотно ищет опоры для воображаемых объектов и отношений в
осязаемых и видимых предметах действительной жизни... Поэт делает то же, что и
играющее дитя, он создает мир, к которому относится очень серьезно, то есть
вносит много увлечения, в то же время резко отделяя его от действительности".
Когда ребенок перестает играть, он не может, однако, отказаться от того
наслаждения, которое ему прежде доставляла игра. Он не может найти в
действительности источник для этого удовольствия, и тогда игру ему начинают
заменять сны наяву или те фантазии, которым предается большинство людей в
мечтах, воображая осуществление своих часто любимых эротических или каких-либо
иных влечений. "...Вместо игры он теперь фантазирует. Он строит воздушные
замки, творит то, что называют "снами наяву". Уже фантазирование наяву обладает
двумя существенными моментами, которые отличают его от игры и приближают к
искусству. Эти два момента следующие: во-первых, в фантазиях могут проявляться в
качестве их основного материала и мучительные переживания, которые тем не менее
доставляют удовольствие, случай как будто напоминает изменение аффекта в
искусстве. Ранк говорит, что в них даются "ситуации, которые в действительности
были бы чрезвычайно мучительны; они рисуются фантазией, тем не менее с тем же
наслаждением. Наиболее частый тип таких фантазий - собственная смерть, затем
другие страдания и несчастья. Бедность, болезнь, тюрьма и позор представлены
далеко не редко; не менее редко в таких снах выполнение позорного преступления и
его обнаружение".
Правда, Фрейд в анализе детской игры показал, что и в играх
ребенок претворяет часто мучительные переживания, например, когда он играет в
доктора, причиняющего ему боль, и повторяет те же самые операции в игре, которые
в жизни причиняли ему только слезы и горе.
Однако в снах наяву мы имеем те же явления в неизмеримо более
яркой и резкой форме, чем в детской игре. Механизм фантазирования, творчества и даже беседы имеет только то сходство со сновидением (а не со всем процессом сна), что при отсутствии внешней стимуляции вся совокупность неосознаваемых образов мозга начинает затухать, при этом некоторые из них становятся все более контрастнее настолько, что прорываются в область осознания. Любое фантазирование, творчество или беседа затухнет после этого, исчерпаясь. Человек, помещенный в темную звуконепроницаемую комнату, вскоре оказывается не в состоянии думать и засыпает. Но на этом сходство и кончается потому, что при постоянной подпитке новыми впечатлениями, при сохранении интереса (значимости темы), эти процессы продолжат развиваться неопределенно долго.
Другое существенное отличие от игры Фрейд замечает в том, что
ребенок никогда не стыдится своей игры и не скрывает своих игр от взрослых, "а
взрослый стыдится своих фантазий и прячет их от других, он скрывает их, как свои
сокровеннейшие тайны, и охотнее признается в своих проступках, чем откроет свои
фантазии. Возможно, что он вследствие этого считает себя единственным человеком,
который имеет подобные фантазии, и не имеет представления о широком
распространении подобного же творчества среди других".
Наконец, третье и самое существенное для понимания искусства в
этих фантазиях заключается в том источнике, из которого они берутся. Нужно
сказать, что фантазирует отнюдь не счастливый, а только неудовлетворенный.
Неудовлетворенные желания - побудительные стимулы фантазии. Каждая фантазия -
это осуществление желания, корректив к неудовлетворяющей действительности. Стоит быть более острожным с такими выводами потому, что вообще любое действие как человека так и другого живого существа можно с тем же основанием мотивировать неудовлетворенностью каких-то потребностей. Действительно, что бы мы ни делали, любое движение - имеет направленность удовлетворить необходимость в этом движении, осознанную или не осознаваемую. В том числе и любое мыслительное "движение". Но из этого не следуют крайние выводы о том, что фантазии отличаются в этом от любых других психических процессов.
Поэтому Фрейд полагает, что в основе поэтического творчества, так же как в
основе сна и фантазий, лежат неудовлетворенные желания, часто такие, "которых мы
стыдимся, которые мы должны скрывать от самих себя и которые поэтому вытесняются
в область бессознательного".
Механизм действия искусства в этом отношении совершенно
напоминает механизм действия фантазии. Так, фантазия возбуждается обычно
сильным, настоящим переживанием, которое "будит в писателе старые воспоминания,
большей частью относящиеся к детскому переживанию, исходному пункту желания,
которое находит осуществление в произведении... Творчество, как "сон наяву",
является продолжением и заменой старой детской игры". Таким образом,
художественное произведение для самого поэта является прямым средством
удовлетворить неудовлетворенные и неосуществленные желания, которые в
действительной жизни не получили осуществления. Как результат опрометчивого выделения фантазий среди других проявлений психики - вывод о том, что фантазии касаются только желаний "которые в действительной жизни не получили осуществления". Если уж сравнивать фантазии со сновидениями, то это то, что было возбуждено какими-то небезразличными впечатлениями и затем "проигрывается" в воображении, приводя к тем или иным ассоциациям и цепочкам предвидения. Любое поразившее нас впечатление будет обыгрываться осознанно или вообще не осознаваемо, подпитываемое прогнозами и предположениями, естественно в сторону, которая представляется наиболее значимой и желаемой, даже если это сулит не радость, а лишь избавление от неприятностей. Если же прогнозы во всех вариантах "фантазирования" оказываются неудовлетворительными, то все эти варианты психологически блокируются как неприемлемые, что и приводит к эффекту "вытеснения в бессознательное", о котором так любят говорить психологи, а на самом деле блокируют опознавание в направлении развития таких вариантов. Как это совершается, можно
понять при помощи теории аффектов, развитой в психоанализе. С точки зрения этой
теории аффекты "могут остаться бессознательными, в известных случаях должны
остаться бессознательными, причем отнюдь не теряется действие этих аффектов,
неизменно входящее в сознание. Попадающее таким путем в сознание наслаждение как будто наслаждение находится в чистом виде где-то :) или
же чувство ему обратное скрепляется с другими аффектами или же с относящимися к
ним представлениями... Между обоими должна существовать тесная ассоциативная
связь, и по пути, проложенному этой ассоциацией, перемещается наслаждение и
соединенная с этим энергия. Если эта теория правильна, то должно быть возможно и
ее применение на нашей проблеме. Вопрос разрешался бы приблизительно так:
художественное произведение вызывает наряду с сознательными аффектами также и
бессознательные, гораздо большей интенсивности совершенно верно! и часто противоположно
окрашенные. Представления, с помощью которых это совершается, должны быть так
избраны, чтобы у них наряду с сознательными ассоциациями были бы достаточные
ассоциации с типичными бессознательными комплексами аффектов. Способность
выполнить эту сложную задачу художественное произведение приобретает в силу
того, что при своем возникновении оно играло в душевной жизни художника ту же
роль, что для слушателя при репродукции, то есть давало возможность отвода и
фантастического удовлетворения общих им бессознательных желаний".
На этом основании целый ряд исследователей развивает теорию
поэтического творчества, в которой сопоставляет художника с невротиком, хотя
вслед за Штеккелем называет смехотворным построение Ломброзо и проводимое им
сближение между гением и сумасшедшим. Для этих авторов поэт совершенно нормален.
Он невротик и "осуществляет психоанализ на своих поэтических образах. Он чужие
образы трактует как зеркало своей души. Он предоставляет своим диким
наклонностям вести довлеющую жизнь в построенных образах фантазии". Вслед за
Гейне они склонны думать, что поэзия есть болезнь человека, спор идет только о
том, к какому типу душевной болезни следует приравнять поэта. В то время как
Ковач приравнивает поэта к параноику, который склонен проецировать свое "я"
вовне, а читателя уподобляет истерику, который склонен субъективировать чужие
переживания, Ранк склонен в самом художнике видеть не параноика, а истерика. Во
всяком случае, все согласны с тем, что поэт в творчестве высвобождает свои
бессознательные влечения при помощи механизма переноса или замещения, соединяя
прежние аффекты с новыми представлениями. Поэтому, как говорит один из героев
Шекспира, поэт выплакивает собственные грехи в других людях, и знаменитый вопрос
Гамлета: что ему Гекуба или он ей, что он так плачет о ней, - Ранк разъясняет в
том смысле, что с представлением Гекубы у актера соединяются вытесненные им
массы аффекта, и в слезах, оплакивающих как будто несчастье Гекубы, актер на
самом деле изживает свое собственное горе. Мы знаем знаменитое признание Гоголя,
который утверждал, что он избавлялся от собственных недостатков и дурных
влечений, наделяя ими героев и отщепляя таким образом в своих комических
персонажах собственные пороки. Такие же признания засвидетельствованы целым
рядом других художников, и Ранк отмечает, отчасти совершенно справедливо, что,
"если Шекспир видел до основания душу мудреца я глупца, святого и преступника,
он не только бессознательно был всем этим - таков, быть может, всякий, - но он
обладал еще отсутствующим у всех нас остальных дарованием видеть свое
собственное бессознательное и из своей фантазии создавать, по-видимому,
самостоятельные образы".
Совершенно серьезно психоаналитики утверждают. как говорит
Мюллер-Фрейенфельс, что Шекспир и Достоевский потому не сделались преступниками,
что изображали убийц в своих произведениях и таким образом изживали свои
преступные наклонности. При этом искусство оказывается чем-то вроде
терапевтического лечения для художника и для зрителя - средством уладить
конфликт с бессознательным, не впадая в невроз. Но так как психоаналитики
склонны все влечения сводить к одному и Ранк даже берет эпиграфом к своему
исследованию слова поэта Геббеля: "Удивительно, до какой степени можно свести
все человеческие влечения к одному", у них по необходимости вся поэзия сводится
к сексуальным переживаниям, как лежащим в основе всякого поэтического творчества
и восприятия; именно сексуальные влечения, по учению психоанализа, составляли
основной резервуар бессознательного, и тот перевод фондов психической энергии,
который совершается в искусстве, есть по преимуществу сублимация половой
энергии, то есть отклонение ее от непосредственно сексуальных целей и
превращение в творчество. В основе искусства лежат всегда бессознательные и
вытесненные, то есть несоглашающиеся с нашими моральными, культурными и т.п.
требованиями, влечения и желания. Именно потому запретные желания при помощи
искусства достигают своего удовлетворения в наслаждении художественной
формой. Думаю, что здесь все гораздо проще: то, что позволительно в фантазиях, невозможно в действительности. Поэтому именно фантазии способны моделировать, прогнозировать опасные варианты развития событий, без реального риска, что, конечно же, сопровождается положительными эмоциями избежания опасности.
Но именно при определении художественной формы сказывается самая
слабая сторона рассматриваемой нами теории - как она понимает форму. На этот
вопрос психоаналитики никак не дают исчерпывающего ответа, а те попытки решения,
которые они делают, явно указывают на недостаточность их отправных принципов.
Подобно тому как во сне пробуждаются такие желания, которых мы стыдимся, так же,
говорят они, и в искусстве находят свое выражение только такие желания, которые
не могут быть удовлетворены прямым путем. Отсюда понятно, что искусство всегда
имеет дело с преступным, стыдным, отвергаемым. И подобно тому как во сне
подавленные желания проявляются в сильно искаженном виде, так же точно в
художественном произведении они проявляются замаскированные формой. "После того
как научным изысканиям, - говорит Фрейд, - удалось установить искажение снов,
нетрудно увидеть, что сны представляют такое же осуществление желаний, как и
"сны наяву", всем нам хорошо знакомые фантазии". Так же точно и художник, для
того чтобы дать удовлетворение своим вытесненным желаниям, должен облечь их в
художественную форму, которая с точки зрения психоанализа имеет два основных
значения.
Во-первых, эта форма должна давать неглубокое и поверхностное,
как бы самодовлеющее удовольствие чисто чувственного порядка и служить
приманкой, обещанной премией или, правильнее сказать, предварительным
наслаждением, заманивающим читателей в трудное и тяжелое дело отреагирования
бессознательного.
Другое ее назначение состоит в том, чтобы создать искусственную
маскировку, компромисс, позволяющий и обнаружиться запретным желаниям и тем не
менее обмануть вытесняющую цензуру сознания.
С этой точки зрения форма исполняет ту же самую функцию, что
искажение в сновидениях. Ранк прямо говорит, что эстетическое
удовольствие равно у художника, как и воспринимающего, есть только Vorlust,
которое скрывает истинный источник удовольствия, чем обеспечивает и усиливает
его основной эффект. Форма как бы заманивает читателя и зрителя и обманывает
его, так как он полагает, что все дело в ней, и обманутый этой формой читатель
получает возможность изжить свои вытесненные влечения.
Таким образом, психоаналитики различают два момента удовольствия
в художественном произведении: один момент - предварительного наслаждения и
другой - настоящего. К этому предварительному наслаждению аналитики и сводят
роль художественной формы. Следует внимательно разобраться в том, насколько
исчерпывающе и согласно с фактами эта теория трактует психологию художественной
формы. Сам Фрейд спрашивает: "Как это удается писателю? - это его сокровеннейшая
тайна; в технике преодоления того, что нас отталкивает... лежит истинная
poetica. Мы можем предположить двух родов средства: писатель смягчает характер
эгоистических "снов наяву" изменениями и затушевываниями и подкупает нас чисто
формальными, то есть эстетическими, наслаждениями, которые он дает при
изображении своих фантазий... Я того мнения, что всякое эстетическое
наслаждение, данное нам писателем, носит характер этого "преддверия наслаждения"
и что настоящее наслаждение от поэтического произведения объясняется
освобождением от напряжения душевных сил".
Таким образом, и Фрейд спотыкается на том же самом месте о
пресловутое художественное наслаждение, и как он разъясняет в своих последних
работах, "хотя искусство, как трагедия, возбуждает в нас целый ряд мучительных
переживаний, тем не менее конечное его действие подчинено принципу удовольствия
так же точно, как и детская игра".
Однако при анализе этого удовольствия теория впадает в
невероятный эклектизм. Помимо двух уже указанных нами источников удовольствия
многие авторы называют еще целый ряд других. Так, Ранк и Сакс указывают на
экономию аффекта, которому художник не дает моментально бесполезно разгореться,
но заставляет медленно и закономерно повышаться. И эта экономия аффекта
оказывается источником наслаждения. Другим источником оказывается экономия
мысли, которая, сберегая энергию при восприятии художественного произведения,
опять-таки источает удовольствие. И, наконец, чисто формальный источник
чувственного удовольствия эти авторы видят в рифме, в ритме, в игре словами,
которую сводят к детской радости. Но и это удовольствие, оказывается, опять
дробится на целый ряд отдельных форм: так, например, удовольствие от ритма
объясняется и тем, что ритм издавна служит средством для облегчения работы, и
тем, что важнейшие формы сексуального действия и сам половой акт ритмичны и что
"таким путем определенная деятельность при помощи ритма приобретает известное
сходство с сексуальными процессами, сексуализируется".
Все эти источники переплетаются в самой пестрой и ничем не
обоснованной связи и в целом оказываются совершенно бессильными объяснить
значение и действие художественной формы. Она объясняется только как фасад, за
которым скрыто действительное наслаждение, а действие этого наслаждения
основывается в конечном счете скорее на содержании произведения, чем на его
форме. "Неоспоримой истиной считается, что вопрос: "Получит ли Ганс свою Грету?"
- является главной темой поэзии, бесконечно повторяющейся в бесконечных
вариантах и никогда не утомляющей ни поэта, ни его публики", и различие между
отдельными родами искусства в конечном счете сводится психоанализом к различию
форм детской сексуальности. Так, изобразительное искусство объясняется и
понимается при этом как сублимирование инстинкта сексуального разглядывания, а
пейзаж возникает из вытеснения этого желания. Из психоаналитических работ мы
знаем, что "...у художников стремление к изображению человеческого тела заменяет
интерес к материнскому телу и что интенсивное вытеснение этого желания
инцестуозного переносит интерес художника с человеческого тела на природу. У
писателя, не интересующегося природой и ее красотами, мы находим сильное
вытеснение страсти к разглядыванию".
Другие роды и виды искусства объясняются приблизительно так же,
совершенно аналогично с другими формами детской сексуальности, причем общей
основой всякого искусства является детское сексуальное желание, известное под
именем комплекса Эдипа, который является "психологическим базисом искусства.
Особенное значение в этом отношении имеет комплекс Эдипа, из сублимированной
инстинктивной силы которого почерпнуты образцовые произведения всех времен и
народов".
Сексуальное лежит в основе искусства и определяет собой и судьбу
художника и характер его творчества. Совершенно непонятным при этом истолковании
делается действие художественной формы; она остается каким-то придатком,
несущественным и не очень важным, без которого, в сущности говоря, можно было бы
и обойтись. Наслаждение составляет только одновременное соединение двух
противоположных сознаний: мы видим и переживаем трагедию, но сейчас же
соображаем, что это происходит не в самом деле, что это только кажется. И в
таком переходе от одного сознания к другому и заключается основной источник
наслаждения. Спрашивается, почему всякий другой, не художественный рассказ не
может исполнить той же самой роли? Ведь и судебная хроника, и уголовный роман, и
просто сплетня, и длинные порнографические разговоры служат постоянно таким
отводом для неудовлетворенных и неисполненных желаний !!! Людям нужно общение, нужно соприкосновение с душой повествующего, с его личным опытом и мироощущением, с тем, что представляет интерес как возможные сценарии собственного поведения. А простое щекотание нервов и воображения быстро надоедает, если только это не человек, потолок которого оставляет ему всю жизнь не переставать восторгаться анекдотами. Привлекает необычное и значимое не только с точки зрения автора, но и читателя. В последнем и заключается суть понимания, общения душ, подача материала в видении автора, а не просто бездушные сведения. Значит, во многом художественное творчество - это создание нового видения, отношения и новых объектов (персонажей, ситуаций, явлений), сценарии бытия которых можно примерять на себя в воображении. . Недаром Фрейд, когда
говорит о сходстве романов с фантазиями, должен взять за образец откровенно
плохие романы, сочинители которых угождают массовому и довольно невзыскательному
вкусу, давая пищу не столько для эстетических эмоций, сколько для открытого
изживания скрытых стремления.
И становится совершенно непонятным, почему "поэзия пускает в
ход... всевозможные ласки, изменение мотивов, превращение в противоположность,
ослабление связи, раздробление одного образа в многие, удвоение процессов,
опоэтизирование материала, в особенности же символы".
Гораздо естественнее и проще было бы обойтись без всей этой
сложной деятельности формы и в откровенном и простом виде отвлечь и изжить
соответствующее желание. При таком понимании чрезвычайно снижается социальная
роль искусства, и оно начинает казаться нам только каким-то противоядием,
которое имеет своей задачей спасать человечество от пороков, но не имеет никаких
положительных задач для нашей психики.
Ранк указывает, что художники "принадлежат к вождям человечества
в борьбе за усмирение и облагораживание враждебных культуре инстинктов", что они
"освобождают людей от вреда, оставляя им в то же время наслаждение". Ранк
совершенно прямо заявляет: "Надо прямо сказать, что по крайней мере в нашей
культуре искусство в целом слишком переоценивается". Актер - это только врач, и
искусство только спасает от болезни. Но гораздо существеннее то непонимание
социальной психологии искусства, которое обнаруживается при таком подходе.
Действие художественного произведения и поэтического творчества выводится
всецело и без остатка из самых древних инстинктов, остающихся неизменными на
всем протяжении культуры, и действие искусства ограничивается всецело узкой
сферой индивидуального сознания. Нечего и говорить, что это роковым образом
противоречит всем самым простейшим фактам действительного положения искусства и
его действительной роли. Достаточно указать на то, что и самые вопросы
вытеснения - что именно вытесняется, как вытесняется -
обусловливаются всякий раз той социальной обстановкой, в которой приходится жить
и поэту и читателю. И поэтому, если взглянуть на искусство с точки зрения
психоанализа, сделается совершенно непонятным историческое развитие искусства,
изменение его социальных функций, потому что с этой точки зрения искусство
всегда и постоянно, от своего начала и до наших дней, служило выражением самых
древних и консервативных инстинктов. Если искусство отличается чем-либо от сна и
от невроза, то прежде всего тем, что его продукты социальны в отличие от
сновидений и от симптомов болезни, и это совершенно верно отмечает Ранк. Но он
оказывается совершенно бессильным сделать какие-либо выводы из этого факта и
оценить его по достоинству, указать и объяснить, что именно делает искусство
социально ценным и каким образом через эту социальную ценность искусства
социальное получает власть над нашим бессознательным. Поэт просто оказывается
истериком, который как бы вбирает в себя переживания множества совершенно
посторонних людей, и оказывается совершенно неспособным выйти из узкого круга,
который создан его собственной инфантильностью. Почему все действующие лица в
драме непременно должны рассматриваться как воплощение отдельных психологических
черт самого художника? Если это понятно для невроза и для сна, то это делается
совершенно непонятным для такого социального симптома бессознательного, каким
является искусство. Психоаналитики сами не могут справиться с тем огромным
выводом, который получился из их построения. То, что они нашли, в сущности,
имеет только один смысл, чрезвычайно важный для социальной психологии. Они
утверждают, что искусство по своему существу есть превращение нашего
бессознательного в некие социальные формы, то есть имеющие какой-то общественный
смысл и назначение формы поведения. Но описать и объяснить эти формы в плане
социальной психологии психоаналитики отказались. И чрезвычайно легко показать,
почему это случилось именно так: два основных греха заключает в себе
психоаналитическая теория с точки зрения социальной психологии.
Первым является ее желание свести во что бы то ни стало все
решительно проявления человеческой психики к одному сексуальному влечению. Этот
пансексуализм кажется совершенно необоснованным в особенности тогда, когда он
применяется к искусству. Может быть, это было бы и верно для человека,
рассматриваемого вне общества, когда он замкнут в узком круге своих собственных
инстинктов. Но как можно согласиться с тем, что у общественного человека,
участвующего в очень сложных формах социальной деятельности, не могут возникать
и существовать всевозможного рода другие влечения и стремления, которые не
менее, чем сексуальные, могут определять его поведение и даже господствовать над
ним? Чрезмерное преувеличение роли полового чувства кажется особенно очевидным,
как только мы от масштаба индивидуальной психологии переходим к психологии
социальной. Но даже для личной психики кажутся чрезмерной натяжкой те допущения,
которые делает психоанализ. "По утверждению некоторых психоаналитиков, там, где
художник рисует прекрасный портрет своей матери или в поэтическом образе
воплощает любовь к матери, скрыто исполненное страха инцестуозное желание
(комплекс Эдипа). Когда скульптор создает фигуры мальчиков или поэт воспевает
горячую юношескую дружбу, психоаналитик сейчас же готов усмотреть в этом
гомосексуализм в самых крайних формах... При чтении таких аналитиков создается
впечатление, будто вся душевная жизнь состоит только из дочеловеческих страшных
влечений, как будто все представления, волевые движения, сознание только мертвые
куклы, которые тянут за ниточки ужасные инстинкты".
И в самом деле, психоаналитики, указывая на чрезмерно важную роль
бессознательного, сводят совершенно на нет всякое сознание, которое, по
выражению Маркса, составляет единственное отличие человека от животного:
"Человек отличается от барана лишь тем, что сознание заменяет ему инстинкт, или
же - что его инстинкт осознан". Если прежние психологи чрезмерно преувеличивали
роль сознания, утверждая его всемогущество, то психоаналитики перегибают палку в
другой конец, сводя роль сознания к нулю и утверждая за ним только способность
служить слепым орудием в руках бессознательного. Между тем элементарнейшие
исследования показывают, что и в сознании могут происходить совершенно такие же
процессы. Так, экспериментальные исследования Лазурского о влиянии различного
чтения на ход ассоциаций показали, что "уже тотчас после прочтения рассуждения
наступает в уме распадение прочитанного отрывка, комбинации различных его частей
с находившимся ранее в уме запасом мыслей, понятий и представлений". Здесь мы
имеем совершенно аналогичный процесс распадения и ассоциативного комбинирования
прочитанного с прежним душевным запасом. Неучет сознательных моментов в
переживании искусства стирает совершенно грань между искусством как осмысленной
социальной деятельностью и бессмысленным образованием болезненных симптомов у
невротиков или беспорядочным нагромождением образов во сне.
Легче и проще всего обнаружить все эти коренные недостатки
рассматриваемой теории на тех практических применениях психоаналитического
метода, которые сделаны исследователями в иностранной и русской литературе.
Здесь сейчас же открывается необычайная бедность этого метода и его полная
несостоятельность с точки зрения социальной психологии. В исследовании о
Леонардо да Винчи Фрейд пытается вывести всю его судьбу и все его творчество из
его основных детских переживаний, относящихся к самым ранним годам его жизни. Он
говорит, что ему хотелось показать, "каким образом художественная деятельность
проистекает из первоначальных душевных влечений". И когда он заканчивает это
исследование, он говорит, что боится услышать приговор, что он просто написал
психологический роман, и сам должен сознаться, что он не переоценивает
достоверности своих выводов. Для читателя достоверность эта положительно
приближается к нулю, поскольку от начала и до самого конца ему приходится иметь
дело с догадками, с толкованиями, с сопоставлениями фактов творчества и фактов
биографии, между которыми прямой связи установить нельзя. Создается такое
впечатление, что психоанализ располагает каким-то каталогом сексуальных
символов, что символы эти всегда - во все века и для всех народов - остаются
одни и те же и что стоит на манер снотолкователя найти соответствующие символы в
творчестве того или другого художника, чтобы по ним восстановить Эдипов
комплекс, страсть к разглядыванию и т.п. Получается дальше впечатление, что
каждый человек прикован к своему Эдипову комплексу и что в самых сложных и
высоких формах нашей деятельности мы вынуждены только вновь и вновь переживать
свою инфантильность, и, таким образом, все самое высокое творчество оказывается
фиксированным на далеком прошлом. Человек как бы раб своего раннего детства, он
всю жизнь разрешает и изживает те конфликты, которые создались в первые месяцы
его жизни. Когда Фрейд утверждает, что у Леонардо "ключ ко всей разнообразной
деятельности духа и неудачливости таился в детской фантазии о коршуне" и что эта
фантазия в свою очередь раскрывает в переводе на эротический язык символику
полового акта, - против такого упрощенного толкования восстает всякий
исследователь, который видит, как мало в творчестве Леонардо эта история с
коршуном способна раскрыть. Правда, и Фрейд должен признать "известную долю
произвольности, которую психоанализом нельзя раскрыть". Но если исключить эту
известную долю, вся остальная жизнь и все остальное творчество окажутся всецело
закабаленными детской половой жизнью. С исчерпывающей ясностью этот недостаток
обнаруживается в исследовании о Достоевском Нейфельда: "Как жизнь, так и
творчество Достоевского, - говорит он, - загадочны... Но волшебный ключ
психоанализа раскрывает эти загадки... Точка зрения психоанализа разъясняет все
противоречия и загадки: вечный Эдип жил в этом человеке и создавал эти
произведения". Поистине гениально! Не волшебный ключ, а какая-то
психоаналитическая отмычка, которой можно раскрыть все решительно тайны и
загадки творчества. В Достоевском жил и творил вечный Эдип, но ведь основным
законом психоанализа считается утверждение, что Эдип живет в каждом решительно
человеке. Значит ли это, что, назвав Эдипа, мы разрешили загадку Достоевского?
Почему должны мы допустить, что конфликты детской сексуальности, столкновения
ребенка с отцом оказались более влиятельными в жизни Достоевского, чем все
позднейшие травмы и переживания? Почему не могли мы допустить, что такие,
например, переживания, как ожидание казни, как каторга и т.п., не могли служить
источником новых и сложных мучительных переживаний? Если мы даже допустим вместе
с Нейфельдом, "что писатель ничего иного и не может изобразить, как свои
собственные бессознательные конфликты", то все же мы никак не поймем, почему эти
бессознательные конфликты могут образоваться только из конфликтов раннего
детства. "Рассматривая жизнь этого большого писателя в свете психоанализа, мы
видим, что его характер, сложившийся под влиянием его отношений к родителям, его
жизнь и судьба зависели и целиком определялись его комплексом Эдипа.
Извращенность и невроз, болезнь и творческая сила - качество и особенность его
характера, все можем мы свести на родительский комплекс и только на него".
Нельзя представить себе более яркого опровержения защищаемой Нейфельдом теории,
чем сказанное только что. Вся жизнь оказывается нулем по сравнению с ранним
детством, и из комплекса Эдипа исследователь берется вывести все решительно
романы Достоевского. Но беда в том, что при этом один писатель окажется роковым
образом похожим на другого, потому что тот же Фрейд учит, что Эдипов комплекс
есть всеобщее достояние. Только совершенно отвернувшись от социальной психологии
и закрыв глаза на действительность, можно решиться утверждать, что писатель в
творчестве преследует исключительно бессознательные конфликты, что всякие
сознательные социальные задания не выполняются автором в его творчестве вовсе.
Удивительный пробел окажется тогда в психологической теории, когда она захочет
подойти с этим методом и с этими взглядами ко всей области неизобразительного
искусства. Как будет она толковать музыку, декоративную живопись, архитектуру,
все то, где простого и прямого эротического перевода с языка формы на язык
сексуальности сделать нельзя? Эта громадная зияющая пустота самым наглядным
образом отвергает психоаналитический подход к искусству и заставляет думать, что
настоящая психологическая теория сумеет объединить те общие элементы, которые,
несомненно, существуют у поэзии и музыки, и что этими элементами окажутся
элементы художественной формы, которую психоанализ считал только масками и
вспомогательными средствами искусства. Но нигде чудовищные натяжки психоанализа
не бросаются в глаза так, как в русских работах по искусству. Когда профессор
Ермаков поясняет, что "Домик в Коломне" надо понимать, как домик колом мне, или
что александрийский стих означает Александра, а Мавруша означает самого Пушкина,
который происходит от мавра, - то во всем этом ничего, кроме нелепой натяжки и
ничего не объясняющей претензии, при всем желании увидеть нельзя. Вот для
примера сопоставление, делаемое автором между пророком и домиком. "Как труп в
пустыне лежал пророк; вдова, увидев бреющуюся Маврушу, - "ах, ах" и
шлепнулась.
Упал измученный пророк - и нет серафима, упала вдова - и простыл
след Мавруши...
Бога глас взывает к пророку, заставляя его действовать: "Глаголом
жги сердца людей!" Глас вдовы - "ах, ах" - вызывает постыдное бегство
Мавруши.
После своего преображения пророк обходит моря и земли и идет к
людям; после того как открылся обман, Мавруше не остается ничего другого,
как бежать за тридевять земель от людей".
Совершенная произвольность и очевидная бесплодность таких
сопоставлений, конечно, способна только подорвать доверие к тому методу, которым
пользуется профессор Ермаков. И когда он поясняет, что "Иван Никифорович близок
к природе: - как велит природа - он Довгочхун, то есть долго чихает, Иван
Иванович искусственен, он Перерепенко, он, может быть, вырос сверх репы", - он
окончательно подрывает доверие к тому методу, который не может избавить нас от
совершенно абсурдного истолкования двух фамилий, одной - в смысле близости к
природе, другой - в смысле искусственности. Так изо всего можно вывести
решительно все. Классическим образцом таких толкований останется навсегда
толкование пушкинского стиха Передоновым в классе на уроке словесности: "С своей
волчицею голодной выходит на дорогу волк..." Постойте, это надо хорошенько
понять. Тут аллегория скрывается. Волки попарно ходят. Волк с волчицею голодной:
волк сытый, а она голодная. Жена всегда после мужа должна есть, жена во всем
должна подчиняться мужу". Психологических оснований для такого толкования есть
ровно столько же, сколько и у толкований Ермакова. Но небрежность к анализу
формы составляет почти всеобщий недостаток всех психоаналитических исследований,
и мы знаем только одно исследование, близкое к совершенству в этом отношении:
это исследование - "Остроумие" Фрейда, которое тоже исходит из сближения остроты
со сновидением. Это исследование, к сожалению, стоит только на грани психологии
искусства, потому что сами по себе комический юмор и остроумие, в сущности
говоря, принадлежат скорей к общей психологии, чем к специальной психологии
искусства. Однако произведение это может считаться классическим образцом всякого
аналитического исследования. Фрейд исходит из чрезвычайно тщательного анализа
техники остроумия и уже от этой техники, то есть от формы, восходит к
соответствующей этой остроте безличной психологии, при этом он отмечает, что при
всем сходстве острота для психолога коренным образом отличается от сновидения.
"Важнейшее отличие заключается в их социальном соотношении. Сновидение является
совершенно асоциальным душевным продуктом; оно не может ничего сказать другому
человеку... Острота является, наоборот, самым социальным из всех душевных
механизмов, направленных на получение удовольствия". Этот тонкий точный анализ
позволяет Фрейду не валить в одну кучу все решительно произведения искусства, но
даже для таких трех близко стоящих форм, как остроумие, комизм и юмор, указать
три совершенно разных источника удовольствия. Единственной погрешностью самого
Фрейда является попытка толковать сновидения вымышленные, которые видят герои
литературного произведения как действительные. В этом сказывается тот же наивный
подход к произведению искусства, который обнаруживает исследователь, когда по
"Скупому рыцарю" хочет изучить действительную скупость.
Так, практическое применение психоаналитического метода ищет еще
своего осуществления, и мы можем только сказать, что оно должно реализовать на
деле и в практике те громадные теоретические ценности, которые заложены в самой
теории. Эти ценности в общем сводятся к одному: к привлечению бессознательного,
к расширению сферы исследования, к указанию на то, как бессознательное в
искусстве становится социальным.
Нам придется еще иметь дело с положительными сторонами
психоанализа при попытке наметить систему воззрений, которые должны лечь в
основу психологии искусства. Однако практическое применение сможет принести
какую-либо реальную пользу только в том случае, если оно откажется от некоторых
основных и первородных грехов самой теории, если наряду с бессознательным оно
станет учитывать и сознание не как чисто пассивный, но и как самостоятельно
активный фактор, если оно сумеет разъяснить действие художественной формы,
разглядевши в ней не только фасад, но и важнейший механизм искусства; если,
наконец, отказавшись от пансексуализма и инфантильности, оно сможет внести в
круг своего исследования всю человеческую жизнь, а не только ее первичные и
схематические конфликты.
И, наконец, последнее: если оно сможет дать правильное,
социально-психологическое истолкование и символике искусства и его историческому
развитию и поймет, что искусство никогда не может быть объяснено до конца из
малого круга личной жизни, но непременно требует объяснения из большого круга
жизни социальной.
Искусство как бессознательное есть только проблема; искусство как
социальное разрешение бессознательного - вот ее наиболее вероятный ответ.
Выготский Л.С. Психология искусства. - М., 1986,
с.91-110.
Обнаружен организм с крупнейшим геномом Новокаледонский вид вилочного папоротника Tmesipteris oblanceolata, произрастающий в Новой Каледонии, имеет геном размером 160,45 гигапары, что более чем в 50 раз превышает размер генома человека.